внимания, по, может быть, я неверно поняла его услужливость, и это было бы хорошо для него самого. Вам ведомо, что таится в моем бедном сердце, которое вопреки жестокому обхождению… и, однако, жаловаться я не должна и не буду впредь до получения известий.
Кроме Рэнлага и Вокс-Холла, я побывала еще у миссис Корнелис на ассамблее и не нахожу слов, чтобы описать залы, общество, наряды и убранство. Но не имея особой любви к карточной игре, я еще не могла отдаться всею душою этому развлечению. В самом деле, я до сей поры остаюсь такой деревенской дикаркой, что у меня едва хватает терпения привести себя в надлежащий вид для появления в свете, хотя всего только часов шесть мною занимался парикмахер, который потратил на мою прическу столько черной шерсти, что ее хватило бы на стеганую юбку, и все же на ассамблее моя голова была самой маленькой, если не считать головы моей тетушки. А тетушка в приплюснутом сзади платье и юбке, с редкими локонами, с лентами на головном уборе, с рюшью, нашитой в три ряда на рукавах и в высоком корсете имела столь странный вид, что все смотрели на нее с изумлением. Одни перешептывались, другие посмеивались, а леди Грискин. которая нас представила, сказала ей напрямик, что она на добрых двадцать лет отстала от моды.
Леди Грискин — светская особа, с которой мы имеем честь состоять в родстве. У нее в доме собираются для карточной игры, но всегда только на десяти — двенадцати столах, а бывает у нее самое лучшее общество. Она весьма любезно представила мою тетушку и меня кое-кому из своих знатных друзей, которые обходятся с нами очень мило и без всяких церемоний. Один раз мы у нее обедали, и она взяла на себя попечение о нас. Мне посчастливилось завоевать ее расположение в такой степени, что она собственноручно поправляет у меня на голове шляпку и даже любезно предложила мне остаться с ней на всю зиму. Однако ее приглашение было резко отклонено дядюшкой, который, неведомо почему, питает, кажется, предубеждение против этой доброй леди; стоит тетушке сказать что-нибудь в похвалу ей, как я уже замечаю, что он начинает строить гримасы, хотя и не говорит ни слова. Впрочем, гримасы эти, может быть, объясняются болью, вызванной подагрой и ревматизмом, от которых он очень страдает. Однако ко мне он всегда добр, а щедрость его даже превышает мои желания. По приезде нашем сюда он преподнес мне отделанный кружевами нарядный убор, который стоит столько денег, что я даже упоминать об этом не стану. По его желанию Джерри передал мне брильянтовые подвески моей матери, для которых заказана новая оправа, и потому не вина моего дядюшки, если я не сверкаю среди звезд четвертой или пятой величины. Хотела бы я, чтобы бедная моя голова не закружилась от всей этой галантности и развлечений. Однако до сей поры я с твердостью могу заявить, что рада была бы отказаться от шумных увеселений, предпочитая им деревенское уединение и счастливую тихую жизнь с теми, кого мы любим и среди которых моя Уиллис всегда будет занимать первое место в сердце навеки ей преданной Лидии Мелфорд.
Лондон, 31 мая
Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса
Дорогой Филипс!
Посылаю вам это письмо, франкированное нашим старым приятелем Бартоном, который весьма изменился, насколько это возможно для такого человека, как он. Вместо нерадивого, беззаботного неряхи, которого мы знавали в Оксфорде, я встретил деятельного, говорливого политика, одетого, как petit maitre 16, а по манерам церемонного придворного. По своей натуре он недостаточно желчен, чтобы разражаться непристойной бранью и злобствовать, как приверженец какой- нибудь партии; но с топ поры, как он вошел в парламент, он стал горячим сторонником министерства и все видит точно сквозь увеличительное стекло, что для меня, не входящего ни в какую партию, кажется совершенно непонятным. Готов биться об заклад на сто гиней против десяти, что, если бы Бартон либо самый убежденный сторонник оппозиции попытались нарисовать по совести портреты короля или министра, мы с вами, покуда еще не зараженные предубеждениями, признали бы обоих художников равно далекими от истины. Однако, к чести Бартона, надо сказать, что он никогда не прибегает к неприличной брани, а тем более к гнусной клевете, чтобы очернить личность противника.
С той поры как мы сюда приехали, он уделяет нашему семейству сугубое внимание; в столь беспечном любителе развлечений сие показалось бы мне очень странным, если бы я не заметил, что моя сестра Лидди затронула его сердце. Я не стал бы возражать против того, чтобы он попытал счастья; если значительное поместье и большой запас добродушия являются желательными качествами для супруга, чтобы сделать брак счастливым до конца жизни, то она будет счастлива с Бартоном. Но мне кажется, что необходимо еще нечто, дабы пробудить и удержать любовь женщины чувствительной и деликатной, и в этом нашему приятелю природа отказала. По-видимому, Лидди разделяет мое мнение. Когда он обращается к ней, она слушает его с неохотой и искусно избегает всех многозначительных разговоров; но чем больше она смущается, тем больше набирается храбрости тетушка.
Мисс Табита сама бежит ему навстречу: она не понимает или делает вид, будто не понимает, значения его учтивости, каковая, вне сомнения, притворна и неискренна. Тетушка возвращает ему комплименты с чудовищными процентами, за столом она преследует его своими любезностями, она то и дело с ним заговаривает, вздыхает, кокетничает, делает ему глазки и своим отвратительным жеманством и наглостью принуждает бедного придворного любезничать с ней по мере сил. Короче говоря, она предпринимает осаду сердца Бартона и с такой смелостью подводит свои апроши, что боюсь, как бы ему не пришлось капитулировать. А тем временем его отвращение к сей влюбленной особе борется в нем с присущей ему любезностью и со свойственной от природы боязнью кого-нибудь обидеть, что и при водит его в отчаяние, крайне смехотворное.
Два дня назад он убедил меня и дядюшку сопровождать его в Сент-Джемский дворец, где он хотел познакомить нас со всеми вельможами в королевстве; и в самом деле, там собралось весьма много достопримечательных особ, ибо при дворе было какое-то очередное празднество.
Наш провожатый исполнил свое обещание с превеликой точностью. Он называл нам каждую персону обоего пола и свои рекомендации украшал панегириком. Увидев приближавшегося короля, он сказал:
— Вот идет самый любезный монарх из всех, кто когда либо держал скипетр Англии. Deliciae humani heneris 17. Это Август по воздаянию заслуг, Тит Веспасиан по благородству, Траян по благотворительности, Марк Аврелий по мудрости!
— Весьма почтенный, добросердечный джентльмен, — вставил дядюшка, — он слишком хорош для нашего времени. Английский король должен иметь в своей натуре малость от дьявола.
Повернувшись к герцогу К., Бартон продолжал:
— Герцога вы знаете. Вы знаете этого прославленного героя, который растоптал мятеж и спас для нас все, чем мы владеем и должны почитать дорогим для каждого англичанина и христианина. Всмотритесь в его глаза! Какой у него проницательный и вместе с тем умиротворяющий взгляд! Какая благородная осанка! Сколько в нем доброты! Даже злопыхатель и тот должен будет признать, что это один из самых великих воинов в христианском мире.
— Полагаю, что так, — сказал мистер Брамбл, — но кто сии молодые джентльмены рядом с ним?
— Вот эти? — воскликнул наш приятель. — Да ведь это племянники его высочества! Принцы королевской крови. Какие милые молодые принцы! Священный залог протестантской династии! Такие сердечные, такие умные, такие царственные!
— Да, да, очень умные, очень сердечные, — перебил его дядюшка. — Но поглядим на королеву! Ба! Вон королева! Дайте взглянуть! Дайте посмотреть! Где мои очки? Ба! А в глазах какой ум! И какая чувствительность! И какое выражение! Ну, а теперь, мистер Бартон, кого вы еще нам покажете?
Следующей особой, на которую тот указал, был фаворит граф, стоявший один у окна.
— Взгляните на северную звезду! — сказал Бартон. — У нее обкорнали лучи…
— Как? Каледонское светило, которое недавно столь сияло на нашем небосклоне? Теперь оно мерцает сквозь туман. Как Сатурн, но только без кольца, холодный, тусклый и далекий. Ба! А вот другой великий феномен, великий пенсионарий, сей флюгер патриотизма! Он вращается при каждом колебании политического компаса и чувствует еще, как ему дует в зад ветер славы. И он тоже, как зловещая комета, снова поднялся над горизонтом королевского двора, но сколь долго будет продолжаться его восхождение, нельзя предсказать, ежели принять во внимание его большие странности. А кто эти два сателлита, которые
