— Точно! Рауль на своей лошади был последним, кому это удалось.

Доналд резко вскинул голову.

— Кто-нибудь переправился через реку?

Неслыханно. Он уставился на брата, словно требуя от него отчета. Это не ускользнуло от Норы. Как и то, что Пи-Эм, несмотря на все усилия, растерялся и лицо у него стало почти виноватым.

— Да, но верхом! К тому же Рауль — единственный, кто был способен перебраться сегодня утром. Он здесь родился, знает Санта-Крус как свои пять пальцев, но и то колебался добрых четверть часа. Я был при этом. Если бы он не решился, скот Пембертонов остался бы совсем без присмотра.

— А почему нельзя перебраться отсюда туда?

— Прежде всего потому, что вода по-прежнему поднимается.

Кто, в конце концов, виноват — он или Доналд? Роли переменились.

— Ты уверен?

— Безусловно. Кроме того, переправляться в противоположном направлении труднее: тот берег крутой, почти отвесный, и лошади, оказавшейся по брюхо в воде, не вскарабкаться на него.

— Вы спешите с нами расстаться? — вставила Нора.

И в ее устремленных на мужа зрачках вспыхнул иронический огонек. Пи-Эм все понял.

Она вообразила, что он ревнует! То же, вероятно, подумала и Лил Ноленд, когда он выложил ей придуманную им историю.

Какие же они обе дуры! Боже милостивый, он ревнует!

К кому? К родному брату? К Доналду, этому вечному неудачнику, который кончил тем, что женился на Милдред, а теперь бежал из тюрьмы в Джольете[4] и с минуты на минуту может быть пойман?

Он ревнует! Это все, до чего они додумались. И только потому, что у Доналда «печальный вид».

— Эрик, хотите стакан пива?

Пи-Эм свирепо глянул на жену.

— Я же сказал тебе ночью…

— Ах да, извините. Алкоголь вам, кажется, запрещен?

Они все еще торчали в кухне, где Эшбриджи ели только по воскресеньям, когда прислуга выходная. Нора поднялась, налила себе пива, потом пустила горячую воду в посудомойку.

Теперь вскочил и Доналд.

— Дайте-ка я.

— Не надо. Мы привыкли.

— Я тоже.

Доналд себя таки выдаст. У него не могло быть служанки. И до известных событий он, разумеется, помогал Милдред по хозяйству.

Нора достаточно тонкая штучка, чтобы догадаться об этом, а уж если она ухватилась за ниточку, трудно предсказать, как далеко она по ней пойдет.

— Вы женаты?

Она заметила, что у Доналда нет обручального кольца. Может быть, пришлось продать?

— Да. Трое детей.

— Далеко отсюда живете?

Что побудило Пи-Эм ответить за брата? Боязнь, как бы тот не ляпнул лишнего?

— В Огайо.

Эшбриджи принялись мыть посуду. Время от времени Нора насмешливо косилась на мужа.

— Странно! — продолжала она. — Иногда у меня такое чувство, словно я знаю вас давным-давно. Вы не обижаетесь? Я все спрашиваю себя: не встречались ли мы где-нибудь? Вы не жили в Лос- Анджелесе?

С первым мужем она ежегодно проводила там несколько месяцев.

— Никогда. Был лишь проездом.

— Этого достаточно.

— Но всего две недели назад.

— Тогда другое дело. Может быть, вы просто напоминаете мне кого-то.

Она что, нарочно? Неужели успела подметить фамильное сходство между ним и Пи-Эм?

Братья были примерно одного роста и сложения.

Правда, линии, которые у старшего всегда отличались известной расплывчатостью, а теперь и вовсе округлились, у Доналда остались сухими и четкими. Зато в глазах у Пи-Эм — уверенность в себе, подчас наигранная и настороженная, а у младшего — простоватая наивность. Глаза у него посветлее, взгляд порой словно блуждает в пространстве.

— Давайте так: мне мыть, вам вытирать.

— А я, с вашего позволения, предпочел бы наоборот.

— Почему?

— Жирная вода не вызывает у меня отвращения, а женщин от нее мутит.

— Слыхал, Пи-Эм?

Как тут не услыхать! По воскресеньям Нора всегда моет посуду, а он вытирает.

Его жена и Доналд уже сообщники, и молчаливый их Сговор направлен против него.

Час назад то же самое было с маленькой Лил Ноленд.

Обе они богаты: у одной наследство от отца, у другой — от первого мужа. Они умны, независимы и сознают это, особенно Нора. Они вполне способны вообразить, что купили себе мужей, да в глубине души, вероятно, так и думают.

И вот теперь, когда им встретился мужчина, о котором они ровно ничего не знают, но у которого зато печальный вид, Нора поднимается ни свет ни заря, моет посуду, держится, с одной стороны, преувеличенно любезно, с другой — агрессивно, а Лил Ноленд собирает у себя всю долину, лишь бы заполучить Доналда, и, вопреки обычной своей бесхитростности, начинает играть на обаянии.

Пи-Эм так и подмывало проверещать на манер их обеих, на манер Милдред, на манер всех прочих гусынь:

«У него такой печальный вид!»

Да, да, неудачник! Слабый человек! Субъект, который побоялся взглянуть жизни в лицо и честно, по-мужски принять На себя ответственность.

Пи-Эм не побоялся.

У них одна мать, и — что греха таить! — пила она так, что старому Эшбриджу приходилось иногда по несколько дней держать ее взаперти, иначе все его пузатые бутылки с виски оказались бы пустыми.

Одним словом, они одной крови. И стартовали тоже ноздря в ноздрю.

Интересно, Эмили пьет? Да нет, вздор! Разве она была бы в таком случае тем, чем стала?

А он, Пи-Эм, житель долины, слывущей самым разгульным местом во всей Аризоне, не ленится после третьего стаканчика слезть с табурета, пересечь весь бар и посмотреться в зеркало, чтобы решить, можно ли себе позволить последний глоток двойного бурбона.

Правда, потом он, случается, заворачивает на холм. Но от этого никто не страдает, а если он сам на обратном пути чувствует отвращение к себе и едва осмеливается положить оскверненные руки на руль машины, — это его личное дело.

Нора скомандовала:

— А теперь, мальчики, марш одеваться. Я обещала Лил привезти вас не позже чем через час.

Она сделала еще одно. Это мелочь и не столь уж неожиданная с ее стороны, но все-таки очень показательная. В ту секунду, когда Доналд собирался захлопнуть дверь своей комнаты, Нора крикнула: