Создатели кубиков могли предоставить матрицу любого когда-либо жившего человека или вымышленного персонажа. Почему бы и нет? Вовсе не обязательно копировать программу с реального объекта. Разве трудно синтезировать набор реакций, типичных фраз, взглядов, ввести их в кубик и назвать получившееся Платоном или Аттилой? Естественно, сделанный на заказ кубик какой-нибудь исторической личности обходился дорого – сколько потрачено человеко-часов работы! Кубик чьей-нибудь усопшей тетушки стоил еще дороже, так как мало шансов существовало на то, что он послужит прототипом для других заказов.
Каталог предлагал широкий ассортимент исторических личностей, и Войтленд, оснащая свой корабль, выбрал семь из них. Великие мыслители. Герои и злодеи. Он тешил себя надеждой, что достоин их общества, и отобрал самые противоречивые характеры, чтобы не лишиться рассудка во время полета, который, он знал, когда-нибудь ему предстоит. В окрестностях Мира Бредли ни одной обитаемой планеты. Если когда-нибудь придется бежать, бежать придется далеко, а значит, долго.
От нечего делать Войтленд прошел в спальню, оттуда на камбуз, потом в рубку. Голоса следовали за ним из комнаты в комнату. Он мало обращал внимания на их слова, но им, казалось, было все равно. Они разговаривали друг с другом – Лидия и Шекспир, Овидий и Платон, Хуан и Аттила – как старые друзья на вселенской вечеринке. -…поощрять массовые грабежи и убийства. Не ради самое себя, нет, но, по моему убеждению, чтобы ваши люди не потеряли порыв, если можно так выразиться… -…рассуждая о поэтах я музыкантах в идеальной Республике, я делал это, смею вас заверять, без малейшего намерения жить в подобной Республике самому… -…короткий меч, такой, как у римлян, вот лучшее оружие, но… -…резня как метод политической манипуляции… -…мы с Томом читали ваши пьесы вслух… -…доброе густое красное вино, чуть разбавленное водой… -…но больше всех я любил Гамлете, как к сыну родному… -…топор, ах, топор!…
Войтленд закрыл глаза. Путешествие только качалось, еще очень рано для общества, очень рано, очень рано. Идет лишь первый день. Мир потерян в мгновение ока. Нужно время, чтобы свыкнуться с этим, время я уединение, пока он разбирается в своей душе.
Он начал выбирать из паза кубики – сперва Аттилу, затем Платона, Овидия, Шекспира. Один за другим гасли экраны. Хуан подмигнул ему, исчезая; Лидия промокала глаза, когда Войтленд вытащил ее куб.
В наступившей тишине он почувствовал себя убийцей.
Три дня он молча бродил по кораблю. У него не было никаких занятий, кроме чтения, еды, сна… Корабль был самоуправляем и обходился без помощи человека. Да Войтленд и не умел ничего. Он мог лишь запрограммировать взлет, посадку и изменение курса, а корабль делал все остальное. Иногда Войтленд часами просиживал у иллюминатора, глядя, как Мир Бредли исчезает в дымке космоса. Иногда он доставал кубики, но не включал их. Гете, и Платон, и Лидия, и Линкс, и Марк хранили молчание. Наркотики от одиночества? Что ж, он будет ждать, пока одиночество станет невыносимо.
Войтленд много думал над тем, что может происходить сейчас на планете.
Повальные аресты, инсценированные судебные процессы, террор. Лидия в тюрьме? А сын и дочь? Хуан? Не проклинают ли его те, кого он оставил? Не считают ли трусом, избравшим удобный и безопасный путь на Ригель? «Бросил свою родину, Войтленд? Убежал, дезертировал?» Нет, нет, нет.
Лучше жить в изгнании, чем присоединиться к славной плеяде мучеников.
Тогда можно слать воодушевляющие призывы в подполье, можно служить символом борьбы, можно когда-нибудь вернуться и повести несчастную отчизну к свободе, возглавить революцию и войти в столицу под ликующие крики народа…
Поэтому он спас себя. Он остался жить сегодня, чтобы сражаться завтра.
Весомые, здравые рассуждения. Он почти убедил себя.
Войтленду смертельно хотелось узнать, что происходит на Мире Бредли.
Беда в том, что бегство в другую планетную систему – совсем не то, что бегство в какое-нибудь укрытие в горах или на отдаленный остров. Так много уходит времени на полет туда, так много уходит времени на победоносное возвращение… Его корабль был, собственно, роскошной яхтой, не предназначенной для больших межзвездных прыжков. Лишь после долгих недель ускорения он достигал своей предельной скорости – половины световой. Если долететь до Ригеля и тут же отправиться назад, на Мире Бредли пройдет шесть лет между его отлетом и возвращением. Что произойдет за эти шесть лет?
Что там происходят сейчас?
На корабле стоял тахионный ультраволновый передатчик. С его помощью можно за считанные минуты связаться с любой планетой в радиусе 10 световых лет. Если захотеть, можно передать вызов через всю галактику и получить ответ меньше чем через час.
Он мог связаться с Миром Бредли и узнать участь своих близких в первые часы установления диктаторского режима.
Однако это значит прочертить тахионным лучом след, словно пылающую линию. Существовал один шанс из трех, что его обнаружат и перехватит военным крейсером. Риск велик, а он не хотел рисковать; нет, пока еще рано, чересчур близко.
Ну а если хунту раздавили в зародыше? Если путч не удался? Если он проведет три года в глупом бегстве к Ригелю, когда дома все благополучно?
Он не сводил взгляда с ультраволнового передатчика. Он едва не включил его.
Тысячи раз за эти три дня Войтленд тянулся к выключателю, терзался сомнениями, останавливался. _Нет, не смей. Они засекут тебя и догонят_.
Но может быть, я убегаю зря? _Возникла «ситуация С». Дело потеряно_.
Так сообщила интеграторная сеть. Однако машины могут ошибаться. Может, наши удержались? Я хочу говорить с Хуаном. Я хочу говорить с Марком. Я хочу говорить с Лидией.
Потому ты и взял их матрицы. Держись подальше от передатчика.
На следующий день он вложил в приемный паз шесть кубиков.
Экраны засветились. Он увидел сына, отца, старого верного друга, Хемингуэй, Гете, Александра Великого.
– Я должен знать, что происходит дома, – сказал Войтленд. – Я хочу выйти на связь.
– Не надо. Я сам могу тебе все рассказать. – Говорил Хуан, человек, который был ему ближе брата. Закаленный революционер, опытный конспиратор.
– Хунта проводит массовые аресты. Верховодит Мак-Аллистер, величающий себя Временным Президентом.
– А может быть, нет. Вдруг я могу спокойно вернуться…
– Что случилось? – спросил сын Войтленда. Его куб еще не включался, и он ничего не знал о происшедших событиях. Запись была сделана десять месяцев назад. – Переворот?
Хуан стал рассказывать ему про путч. Войтленд повернулся к своему отцу.
По крайний мере, старику не грозили мятежные полковники: он умер два года назад, вскоре после записи. Кубик – вот все, что от него осталось.
– Я рад, что это случилось не при тебе, – сказал Войтленд. – Помнишь, когда я был маленьким мальчиком, а ты – руководителем Совета, ты рассказывал о восстаниях в других колониях? И я сказал: «Нет, у нас все иначе, мы всегда будем вместе».
Старик улыбнулся.
– Увы, Том, мы ничем не примечательны. И нет спасения от тиранов, ненавидящих демократию.
– По словам Гомера, люди предпочитают сон, любовь, пение и танцы, заметил сладкоголосый, учтивый Гете. – Но всегда найдутся возлюбившие войну. Кто скажет, почему боги даровали нам Ахилла?
– Я скажу! – прорычал Хемингуэй. – Вы даете определение человека по присущим ему внутренним противоречиям. Любовь и ненависть. Война и мир.
Поцелуй и убийство. Вот его границы и пределы. Действительно, каждый человек есть сгусток противоположностей. То же и общество. И порой убийцы торжествуют над милосердными. Кроме того,
