в воздух шорты и разорвал фуфайку. Та же участь постигла мои носки: я носил их с начала отступления, и они превратились в сплошные дыры. Затем, совершенно голые, мы по траве прошли на склад, чтобы сдать старую одежду, с которой еще капало, и получить новую. Две женщины чуть не подавились от смеха, увидав наше приближение.

– Сапоги оставить! – прокричал фельдфебель, не слишком удивившийся нашему виду. – Здесь сапог нет!

Нам выдали все новое, начиная с фуражек и кончая аптечками. Но не хватало самого необходимого, например кальсон и носков. Но тогда нас переполняла радость, и мы на все закрывали глаза.

Переодевшись, мы направились к деревянному зданию казармы. На двери красовалась сделанная крупными буквами надпись, напоминавшая нам о необходимости соблюдать чистоту: «Вошь – значит смерть!» Пухлый маленький капрал, который привез нас из Харькова, провел нас внутрь. Мы с любопытством осматривали комнату, с весьма непритязательной обстановкой, но поражавшую чистотой.

– Поскольку фельдфебеля здесь нет, я назначу ответственным одного из вас.

Он прошел через наши ряды с полузакрытыми глазами, как будто хотел, чтобы для того, кого он выберет, назначение стало неожиданным; к тому же это придавало решению больше значимости. Наконец он выбрал солдата, в котором на первый взгляд не было ничего необычного.

– Ты! – выкрикнул он. Солдат выступил вперед.

– Как тебя зовут?

– Видербек!

– Видербек, до дальнейших приказаний ты отвечаешь за состояние этого помещения. Пойдешь в каптерку и возьмешь знаки дивизии. Все должны пришить их на рукава.

Он перечислил еще целый ряд наших обязанностей, после каждого из которых голова бедняги Видербека склонялась все ниже и ниже.

Каждый из нас получил знаменитый знак дивизии «Великая Германия»: название дивизии, написанное серебряными готическими буквами на черном фоне. Нашивка оставалась у меня на рукаве до самого 1945 года, когда прошел слух, что американцы расстреливают любого, у которого нашит не номер, а название дивизии. В тот момент, когда раздумывать было некогда, они вполне могли пристрелить любого из «Великой Германии» или Бранденбурга с такой же легкостью, как и героя «Лейбштандарте»[9] или дивизии «Мертвая голова». Но эти времена были еще далеко впереди. Тогда шла весна 1943 года, мы находились на завоеванной территории. Стояла чудесная погода, а в карманах у нас были разрешения на двухнедельный отпуск. После всего, через что мы прошли, новая жизнь казалась просто райской.

За исключением утренних и вечерних перекличек, мы могли свободно ходить куда угодно и развлекаться. Ахтырка была удивительным местом. Между домами или группами домов, построенными в русском крестьянском стиле, росла трава до метра в высоту и виднелись дикие степные цветы. Луга, на которых красовались огромные маргаритки и другие сильно пахнущие цветы, которые русские использовали для приготовления чая, к концу лета стали коричневыми. На полях приковывали к себе взгляд огромные подсолнухи.

Русские, особенно украинцы – очень веселые и гостеприимные люди; они готовы праздновать по любому поводу. Помню несколько пирушек в их домах, на которых все забывали горести, связанные с войной. Я знавал девушек, которые заливались смехом – и это при том, что у них были все основания нас ненавидеть. Они совершенно отличались от парижских красавиц, которых занимал только их внешний вид и косметика.

Около каждой группы домов располагалось собственное кладбище, которое никогда не было печальным местом. Напротив, здесь росло множество цветов, стояли деревянные столы, где часто сидели и пили крестьяне. У каждой группы домов красовалась табличка с видоизмененным названием села: «Прекрасная Ахтырка», «Наш городок, Ахтырка», «Милая Ахтырка».

Через четыре дня после нашего прибытия прибыла и вторая часть добровольцев. Им пришлось попотеть, чтобы добраться до нас: почти весь путь они проделали пешком.

Наконец, на пятый день мы заняли свои места в конвое, направлявшемся в Недригайлов. Наши пропуска на отпуск сказались недействительны. Они имели силу только в Познани. А оттуда мне предстояло проделать немало километров до места, где жили мои родители, – Висамбура. Таким образом, меня ожидало почти недельное путешествие. Мы проехали огромный район с совершенно ровной поверхностью – ни одного холмика или оврага. То здесь, то там работали на полях трактора. До Недригайлова добрались на приличной скорости, по дороге, перестроенной армейскими саперами; через каждые пять километров виднелись останки оставленных в спешке советских военных машин. Мы проделали уже километров двести, когда наше внимание привлекли крохотные точки, появившиеся на отдалении на фоне чистого неба. Их очертания были окутаны облаками; послышались звуки разрывов.

Два грузовика, шедшие впереди, замедлили ход, а затем и вовсе остановились. Как обычно, фельдфебель, отвечающий за конвой, вышел из первого грузовика и достал бинокль. А мы ждали приказа выйти из машин. Все вели себя тихо, пристально смотрели за фельдфебелем, пытаясь по его поведению сделать вывод о происходящем. В тишине слышалось урчание работающего вхолостую мотора. Веселье, появившиеся на наших лицах несколько дней назад, постепенно сменялось выражением страха. Послышались голоса:

– А я уж думал, что теперь мы далеко от всяких неприятностей.

– Черт побери!

– Как думаешь, кто это?

– Партизаны, – пробурчал Гальс. Высказывались и другие мнения.

– Кем бы они ни были, я не позволю этим подонкам испортить мне отпуск.

– Интересно, чего мы ждем. Пусть скажут, чтобы мы пошли и пристрелили их.

Мы уже взяли винтовки, которые были обязаны носить солдаты даже в отпуске в оккупированных странах. Сама мысль о том, что кто-то или что-то может помешать нам отправиться домой, вызывала у нас бешенство. Мы готовы были пристрелить первого встречного, если это нужно, чтобы ехать дальше на запад. Но приказ так и не раздался. Фельдфебель забрался в грузовик, и конвой снова отправился в путь. Когда через пятьсот метров мы поравнялись с двадцатью немецкими офицерами, которые везли орудия, мы так обрадовались, что наши опасения были преждевременны, что начали приветствовать их криками, будто перед нами шел сам фюрер.

Наконец мы добрались до Недригайлова, где и оставили конвой, повернувший на юг, чтобы направиться в Ромны, где нас должен был взять новый конвой, шедший на запад. В Недригайлове наши ряды пополнились другими солдатами, также получившими отпуск и съехавшимися сюда со всей России. Нас собралось почти тысяча человек. Однако грузовики использовались для многих других нужд, но только не для перевозки солдат, получивших отпуск. Несколько грузовиков, направлявшихся в Ромны, захватили с собой двадцать счастливчиков. А мы, те, кто остался здесь, болтались у полевой кухни, рассчитанной лишь на четверть нашего числа. Несмотря на голод, мы решили пройти двести километров, отделявшие нас от Ромнов, пешком, и выступили в путь, невзирая на поздний час, в самом прекрасном настроении. С нами пошли двадцать солдат, которые были намного старше нас и также принадлежали к дивизии «Великая Германия». Было также и семь или восемь человек из СС, певших себе что-то под нос. Остальные прихлебывали из бутылок, которые передавались из рук в руки. Они, должно быть, опустошили несколько подвалов: у каждого была настоящая коллекция.

Мы по привычке шли тройками, словно на поле боя, быстрым маршем, стремясь побыстрее сократить расстояние, отделявшее нас от Ромнов. Опускался вечер. Наша форма теперь, казалось, приобрела цвет ландшафта, как кожа хамелеона. От земли исходил терпкий, хорошо ощутимый запах. Горизонт исчезал в безграничной пустоте темнеющего неба. Становилась темнее земля, и наша форма также стала темнее, как по волшебству; наши шаги задавали ритм всей загадочной вселенной. Опускалась тьма ночи. Мы замолчали, пораженные необъятностью окружающего. Мы, солдаты армии, которую ненавидели во всем мире, были охвачены каким-то необъяснимым чувством. Как люди, которые начинают шутить, чтобы скрыть печаль, мы стали петь, чтобы не думать. Как гимн земле зазвучала любимая песня