На стене, среди знакомых дагерротипов и литографий Че Гевары, Фиделя Кастро, писателя-меньшевика Лимонова, неизвестного Владимиру Ильичу, но вызывающему у него симпатию Нейла Армстронга, появились две новых.
На одной был изображен полный, коренастый пожилой мужчина, лысый, с огромным родимым пятном на широком, наводящем на мысль о мыслях, лбу. На другой — средних лет, длинноволосый человек в костюме. Эта литография, в отличие от остальных, имела подпись.
«Юрке от Вавилова на долгую память», — было написано размашистым почерком в левом углу.
— Этих снять! — брезгливо указав рукой на две последние картинки скомандовал Владимир Ильич. Будучи неплохим физиономистом, он знал наверняка, что ничего хорошего от этих господ ждать не приходится.
— Есть! — скучно сказал путиловский рабочий и смахнул картинки со стены.
— Устал я, — пожаловался Владимир Ильич.
— Я тоже, — честно признался путиловец и зевнул. — Все жду да жду… Крестьянка-то моя, сука, с кулаком-мельником спуталась. Он ей зерна дает вдоволь, стоит теперь в стойле, да жрет от пуза… А я все жду да жду…
— Я вижу, — усмехнулся Владимир Ильич, пнув ногой одну из пустых бутылок.
Путиловец стыдливо опустил глаза.
— Вы ложитесь, Владимир Ильич, — чтобы сменить тему, хрипло просипел он. — Ложитесь, отдохните. А я вас покараулю.
Глава 2.
Последний троллейбус.
Чтобы положить конец нечеловеческим страданиям бедняги, автобус раздавил его, и все увидели, что недавно он ел клубнику.
Борис Виан. Сердцедер. — Хотя и пил он каждый день — перед работой и в обед, с друзьями-такелажниками, с дворниками, соло, хотя и пил он, но работал лихо и дорос в глазах начальства до того, что был назначен бригадиром. То есть, старшим.
— Заслуженные грузчики, работники со стажем не одобряли новое начальство — слишком молод был по разуменью пролетарских масс сопливый Огурец, чтоб управлять огромною махиной — невероятно трепетным составом бригады такелажников. С утра им нужно было выпить пива (а Огурцов и сам бывал не прочь и очень часто, были б только деньги). Потом, перед обедом в дело шел портвейн, а водка только после двух, к концу рабочей смены. Такая жизнь мила любому сердцу, но проблема нового начальника за рамки выходила пониманья всего состава опытной бригады. Он деньги зарабатывать хотел В отличие от тех, что жаждали спокойной, тихой жизни, пусть и не очень обеспеченной, но безопасной, в отличие от тех, кого устраивали заработки, кто не имел несбыточных желаний и послушен был всем постулатам и законам КЗОТА, Огурец хотел бы обладать куда как большим годовым доходом. Не отвечали ветераны на призывы бригадира к увеличенью прибыли — подмигивали важно, считая Огурцова сопляком, не ведающим настоящей жизни. А он хотел всего-то — рисовать нули, приписывать их к цифрам, что в нарядах расставлял еженедельно. В месяц получалось по плану Огурцова каждому на пару-тройку сотен больше. Одно лишь «но» — необходимо было заключить негласный договор с начальством безусловным, то есть, высшим — партийным, профсоюзным, даже творческим, включая режиссеров-лауреатов, их именитых сценаристов и актеров. Последних, впрочем, и в расчет никто не брал. Престижу ради лишь заигрывать с актерами рабочие могли. Рабочему не след якшаться с лицедеем. Но это отступленье. Договор, хоть и негласный, был довольно строгим. Рабочие должны, случись нужда у власть имущих, без вопросов перевозить их семьи, мебель, пианино в квартиры новые, на дачи, стеречь имущество и бережно следить, не поломалась чтобы новенькая мебель при перевозке через город, дороги коего все в ямах и ухабах, одно названье, что культурная столица. Рабочие, отринув искушение, восстали, как и подобает им. 'Не станем, дескать, холуями и прислугой. Цемент там, доски разгрузить для производства — святое дело, пусть и не за триста. И не за двести даже рубликов. А за сто двадцать. Пускай. Но унижаться ради злата — нет!!! А на портвейн хватает И на закуску незатейливую так же'. Их быстро Огурцов лукавый раскусил. Все дело в том, что алиментщиками были все почти в его бригаде мужики. Невыгодно им было денег больше получать — возрастал процент, который вынуждены были 
