mais j'aime cette paysanne…

Глаша тихо запищала.

Саша почувствовал, как его обуревает тоска.

«Пошла бы ты, — подумал Александр Ильич. — Пошла бы ты куда подальше.»

Морда красная. А тело — тело, которое казалось прежде божественным, тело — убогое, непропорциональное, грубое бабское тело. Некрасивое.

Юбки на полу, штанишки какие-то, еще причиндалы разные…

Господи, как нехорошо с вами, с женщинами, — подумал Александр Ильич. — И кайфу-то — на три минуты, а предыстория — ну, просто Шекспир.

— Люблю я Вас, Александр Ильич, — тихо сказала Глаша, умудрившись окнуть по-своему, по- волжски — «Лублу».

«Какая же ты дура, — подумал Саша. — Провинциальная дура и все…»

— Лублу я вас, Александр… Только маменьке вашей не говорите…

«Лублу»… Цаца, тоже мне…'.

— Не скажу, — кивнул Александр. — Не скажу. Честное дворянское.

Наплевать. Подумаешь, девчонка.

Саша не на шутку разозлился на эту дуру. Есть девочки новгородские — просто понтовые. Есть девочки рязанские — с прозрачными глазами, с глазами, серыми, как весенний лед. А есть волжские. Очень красивые девочки. Глаша не волжская. И не рязанская. Откуда ее маменька вытащила — одной ей известно.

Что же я — такой кобель, который даже дуру деревенскую, толстокожую, грязную, дуру, которая и по-русски-то плохо говорит, эту шепелявую козу сумел раком поставить, да так, что кряхтела она на все имение? Даже Вовка проснулся. В окошко подглядывал.

Что же я — просто кобель? Я же люблю ее, по-настоящему люблю! Глаша… Будь моей женой!. Нет, нет, подожди, я сейчас кончу… Глаша, я люблю тебя… Еще, еще… Ой, ой, ой… Еще… Глаша, люблю… Всегда, всегда буду с тобой… Ой!

Панталоны, откуда у нее эти панталоны? Сперла, что ли у кого, или купила? А на что купила-то? Деньги экономила и на панталоны их…

— Ой, ой, ой…

— Не волнуйся, маленький, я тебя всему научу, всему…

«Чему меня эта дура может научить? Чему?…».

— Ой, ой, а-а-а-а…

— Не бойся, родной…

«Какой я тебе родной, дура… Какой я тебе…».

— А-А-А, — закричал Саша. — А-А-А -АААА!

— А так теперь?

Потом залита вся постель. Они купаются в поту. Они плавают в поту — смешанном — Глашин пот и Сашин пот. Глаша выныривает и переворачивается на живот.

— А так теперь, барин?…

— Какой я тебе барин?… Я люблю тебя, дура. Я для тебя все сделаю. Все, как ты хочешь. Все… А- а-а…

— Маленький мой… Хороший мой… Давай, давай, давай…

Саша отвалился на бок.

— Пойдемте на берег, барин, — сказала Глаша. — А то Илья Александрович со службы скоро воротятся, как бы худо не было.

— Слушай, а где машинка моя?

— Какая машинка, — не понял Саша.

— Да вот она, вот…

Глаша непонятно откуда извлекла машинку для скручивания «джойнов». Табак и целлофановый пакетик возникли в ее руках, будто ниоткуда.

— Что это? — спросил Саша.

— Это-то, — ответила раскрасневшаяся горничная. — Это тебе только на пользу пойдет. — Покурим, барин.

Что за табачок-то у нее, интересный какой табачок.

Пухлые пальчики высыпали табачок на бумажку. Р-раз! В пальцах горничной материализовалась сигатерка.

Саша щелкнул своей «Зиппой». Втянул сладкий дым и зажмурился.

— Дай, — сказала Глаша. И взяла у него сигаретку.

— Странный у тебя табачок, — сказал Саша.

— Таджикский, — Глаша запрокинула голову и смотрела в небо.

Ох, как хорошо-то мне… Ох, как весело…

— Я лублу тебя, Глаша, — давясь смехом сказал Саша. — Я лублу табы…

— Я знаю, барин.

Глаша затянулась косячком. Протянула его Саше.

— Пяточку сделай, барин.

— Что?

Александр Ильич Ульянов посмотрел на любимую. Любимая — с крупным лицом, крупная в руках и, видимо, решительная в действиях, крутила в пальцах чинарик.

— Барин, еще затяжечку?

Облака над Волгой неслись со скоростью курьерского поезда. Папоротник. Откуда здесь папоротник-то взялся? И ведь как отчетливо виден? До малейших деталей.

Детали. Это ли не главное? Почему он, Саша, раньше не обращал внимание на эти самые детали? Мир состоит из деталей, детали — это самое главное, детали — это характер человека, это цвет панталон твоей девушки, это запах, несущийся из трактира, в котором тебе нужно купить свежий — не от Мюллера, как папа говорил — хлеб.

Детали — это скрип сапог Юрьича, сумрачного мужика, который приходит раз в месяц проверять и чинить замки на воротах, это писк народившейся мыши в амбаре — этот писк слышен всем, всей семье, слышат его и маменька, и папенька, и Володя слышит, только виду не подает — а то — малы еще, чтобы указывать и советы давать — потом только, дня через два папенька, Илья Александрович скажет — Да подите, кто-нибудь уж, наконец, разберитесь там…

Мир становится совсем другим, когда обращаешь внимание на детали. Вот жужелица бежит. И сколь значимым оказывается ее бег. Черное блестящее тельце с красноватым отливом. Продукт эволюции. Хищник. Решительный и беспощадный.

Хищник в своем масштабе. Победитель. Саша все крутил и крутил в голове эту фразу, он хотел придать ей чеканность, чтобы эта чеканность Глашу проняла. «Выкованный из чистой стали с головы до пят». Так любил говорить о себе купец Венедикт Ерофеев. В Симбирске все об этом знали.

Голова у жужелицы маленькая, а челюсти мощные. А если ее ухватить пальцами, то жужелица будет сопротивляться, пытаться вырваться, укусить, и запах.

Отец часто говорил про особенный запах «Тонки-250». И Григорьев говорил. Бывало, сидят за столом, водку пьют, про эту их «Тонку-250» рассуждают. И про какой-то кипящий гидразин.

— Жужелица пахнет как «Тонка-250», — сказал Саша Глаше ни с того, ни с сего.

— Эк вас, барин, растащило.

Голос Глаши, словно пропущенный через SPX-90 с хорошей реверберацией.

— Надо взять себя в руки, — вяло подумалось Саше.

Папоротник начал расти. Причем, удивительно быстро.

«Не растет не берегах Волги папоротник», — подумал Саша и осекся. Над подлеском папоротника вставала стена сахарного тростника. Тростник в считанные секунды заполонил весь нижний берег — тот, где прежде стояла никому не нужная, давно заложенная и перезаложенная деревенька, тростник очень быстро — за две затяжки — достиг невероятных размеров — выше человеческого роста, встал стеной.