вспоминаю: Фёдор. Что с ним? Не арестован ли он?
13 мая.
Фёдор ждёт меня на Софийке в ресторане «Медведь». Я должен увидеть его. Если он окружён, – дело погибло. Если ему удалось уйти, – мы дотянем до завтра и завтра же победим.
Я за трактирным столом, у окна. Мне видна улица, виден городовой в намокшем плаще, извозчик с поднятым верхом, зонтики редких прохожих. Дождь барабанит по стёклам, уныло струится с крыт. Серо и скучно.
Входит Фёдор. Звякают шпоры, он здоровается со мной. А на улице, под дождём, вырастают знакомые мне фигуры. Двое, спрятав мокрые лица в воротники, караулят подъезд. С городовым на углу, начеку ещё двое. Один из них вчерашний хромой. Я ищу глазами еврея. Вот, конечно, и он, – под резным навесом ворот. Я говорю:
– Фёдор, за нами следят.
– Чего ты?
– Следят.
– Не может этого быть.
Я беру его за рукав.
– Ну-ка, взгляни.
Он пристально смотрит в окно. Потом говорит:
– Глянь-ка, вон этот хромой, ишь пёс, как вымок… Да-а… Дела… Чего делать-то, Жорж?
Дом оцеплен полицией. Нам едва ли уйти. Нас схватят на улице.
– Фёдор, револьвер готов?
– Револьвер? Восемь патронов.
– Ну, брат, идём.
Мы спускаемся с лестницы. Ливрейный швейцар почтительно распахнул перед нами дверь. В кармане пальто револьвер, рука на курке. На десять шагов мы без промаха бьём в туза.
Мы идём плечо о плечо. Звеня, волочится сабля. Я знаю: Фёдор решился. Я решился давно. Вдруг Фёдор локтем толкает меня. Он шепчет скороговоркой:
– Гляди, Жорж, гляди.
На углу одинокий лихач.
– Барин, вот резвая… Барин…
– Пять целковых на чай. Шевели.
Призовой рысак мчится крупной рысью. Нам в лицо летят комья грязи. Сетка дождя затянула небо. Где-то сзади слышно: дерзки! От коня валит густой пар. Я трясу кучера за плечо:
– Эй, лихач, ещё пять рублей.
В парке соскакиваем в кусты. Мокро. Брызжут деревья. Дождь размыл все дорожки. Мы бежим по лужам бегом.
– Фёдор, прощай. Уезжай сегодня же в Тверь.
Его форменное пальто мелькнуло в зелёных кустах и скрылось. Под вечер я в Москве. Я в гостиницу не вернусь. Дело погибло бесповоротно. А что с Ваней? С Генрихом? С Эрной?
У меня нет ночлега и я долгую ночь брожу по Москве. Тает лениво время. До рассвета ещё далеко. Я устал и продрог и у меня болят ноги. Но в сердце надежда: упование моё со мною.
14 мая.
Я сегодня вызвал Елену запиской. Она пришла ко мне в Александровский сад. У неё сияющие глаза и чёрные кудри. Я говорю:
– Большие воды не могут потушить любви и реки не зальют её, ибо любовь крепка, как смерть. Елена, скажите, и я брошу всё. Я уйду из революции, уйду из террора. Я буду вашим слугою.
Она смотрит на меня, улыбаясь. Потом задумчиво говорит:
– Нет.
Я наклонился к ней близко. Я шёпотом говорю:
– Елена… Вы любите его?… Да?
Она молчит.
– Вы не любите меня, Елена?
Она вдруг сильным движением протягивает ко мне свои длинные, тонкие руки. Она обнимает меня. Она шепчет мне:
– Люблю, люблю. Люблю.
Я услышал её слова, я почувствовал её тело. Живая радость вспыхивает во мне, и я говорю с усилием:
– Я уезжаю, Елена.
– Куда?
– В Петербург.
Она бледнеет. Я смотрю ей прямо в глаза.
– Вот что, Елена. Вы не любите меня. Вы не знаете меня. Если бы вы любили, вы бы мучились мною. Вот за мною следят. Я на одном волоске. Может быть, завтра меня повесят. Но мне всё равно: вы не любите меня.
Она с тревогой переспрашивает меня:
– Вы сказали: за вами следят?
Сухо шепчет вечерний ветер, пахнет дождём. В парке нет никого: мы одни.
Я говорю громко:
– Да, следят.
– Жорж, милый, уезжайте скорее, скорее…
Я смеюсь:
– И больше не возвращайтесь?
Она говорит:
– Я люблю вас, Жорж.
– Не смейтесь. Как смеете вы говорить о любви? Разве это любовь? Вы с мужем и я для вас чужой и разве любимый?
– Я люблю вас, Жорж.
– Любите?… Но ведь с мужем.
– Ах, с мужем… Не говорите же про него.
– Вы его любите? Да?
Но она снова молчит. Тогда я ей говорю:
– Слушайте, Елена, я люблю вас и я вернусь. И вы будете моею. Да, вы будете моею.
Она опять обнимает меня.
– Милый, я с вами, я ваша…
– И его? Да, – и его?
Я ухожу. Гаснет вечер. Жёлтым светом горят фонари. Гнев душит меня. Я говорю себе: его и моя, моя и его. И его, и его, и его.
