«Дорогой Илья Ильич. Я до сих пор не оправился от постигшего меня горя и первое время чувствовал себя очень плохо [...]. Он умер почти что накануне отъезда в Одессу. Уже корреспонденция его была адресована в Одессу; он вел переговоры о своей докторской диссертации, но перед самым отъездом, не желая бросать свое дело с Рагозиным на произвол судьбы, по совету [своего друга адвоката] А.И.Языкова, начал составлять письменное изложение своих отношений к Товариществу. Это возобновление в памяти всех фактов показалось ему столь мрачным, что его больная голова (в смысле намученной и натревоженной жизнью последнего года) не выдержала и он решил покончить сразу».

Мария Мендельсон. Воспоминания о Софье Ковалевской. Париж.

«Она не хотела ни с кем видеться. Опустив шторы в своей комнате, она сидела одна в темноте и плакала [...]. С того момента, как ей вручили роковое письмо, она не ела ничего. Ее состояние начинало внушать опасения. Пригласили доктора, но Софья не приняла его. Наконец, на пятый день, истощенная горем и продолжительным постом, она лишилась сознания. Этим обстоятельством воспользовался врач, насильно открыл ей рот и ввел таким образом в организм немного пищи. После этого больная уснула [...]. Когда я пришла на шестой день [...] меня ввели к Софье.

Я нашла ее бледной, исхудавшей. Ее глаза напоминали глаза умного послушного ребенка. Она была всецело поглощена разрешением какого-то математического вопроса. Эта проблема была чисто отвлеченного характера и давала ей возможность забыть об ее горе, казалось, немного оживила ее истощенный организм, поддерживала ее порывом умственного труда.

В течение следующих дней к ней вернулось полное сознание. Ее силы восстанавливались очень медленно».

С.В.Ковалевская — А.О.Ковалевскому. Из Москвы в Одессу. Сентябрь 1883 года.

«Вчера я случайно встретила Леонида Ивановича Рагозина, который потом зашел ко мне [...]. После разговора с Леонидом Ивановичем я сама начала думать, что друзья В[ладимира] О[нуфриевича], адвокаты Танеев и Языков, значительно преувеличивали ответственность, могущую пасть на В[ладимира] О [нуфриевича], и этим, может быть, и погубили его. Ведь его ни разу не вызывал судебный следователь по этому делу, тогда как других директоров уже не раз таскали, а они между тем и ухом не ведут».

С.В.Ковалевская — А.О.Ковалевскому. Из Москвы в Одессу. Октябрь 1883 года.

«Вчера мне удалось после многих усилий достать у судебного следователя все частные бумаги Владимира Онуфриевича. Оказывается, что Владимир Онуфриевич уже 1 февраля сделал, вероятно, первую попытку лишить себя жизни, так как у него в бумагах нашлось несколько прощальных писем, помеченных этим числом. Одно из этих писем, самое длинное, Вам, которое и пересылаю Вам; другое в одну строчку, Юле: «Простите, не мог иначе»; и, наконец, еще короткое письмо М.А.Боковой, в котором он прощается с нею и Сеченовым и спрашивает, не желала ли бы она взять Фуфу на воспитание».

В.О.Ковалевский — А.О.Ковалевскому. Неотправленное письмо от 1 февраля 1883 года, выданное судебным следователем Вознесенским С.В.Ковалевской и переправленное ею адресату.

«Дорогой, бесценный друг мой Саша; боюсь я очень, что очень огорчу тебя, но при собравшихся со всех сторон надо мною тучах это было единственное, что оставалось сделать.

Память моя так ослабела в последнее время, что я вижу близко наступающее время, когда их (лекции. — С.Р.) совсем читать нельзя будет, — и что я стану тогда делать?.. — Все, к чему готовился, разбито этим, и вся жизнь складывается ужасно тяжело, и в будущем видно все только лишь больше и больше тяжелого.

Конечно, всему виноват я сам; неустойчивость характера, которая не дала мне тотчас по возвращении из-за границы в 1875 году, несмотря на отсутствие места, все-таки неуклонно сидеть над научными занятиями, а побудила завести разные дела для материального обеспечения в будущем, — вот главная причина, приведшая меня к такому концу.

Напиши Софе, что моя всегдашняя мысль была о ней, и о том, как я много виноват перед нею, и как я испортил ее жизнь, которая, не будь меня, была бы светлою и счастливою. Последняя моя просьба к Анюте позаботиться о ней и о маленькой Фуфе, она одна теперь в состоянии сделать это, и я умоляю ее об этом.

Прошу прощения у твоей милой жены Тани за горе, которое наношу, но я опасаюсь, что, оставайся я среди вас, я причинил бы еще больше горя; целую всех детей — Веру, Володю и Лиду и тысячу раз прижимаю к сердцу мою бедную Фуфу. Обнимаю тебя, дорогой, бесценный друг Саша.

Твой Владимир».

Владимир Онуфриевич Ковалевский не оставил воспоминаний о своей короткой, безжалостно растраченной жизни.

Единственная дочь, прожившая свою непростую и не очень счастливую жизнь... Двенадцать научных работ, значения которых ни сам Владимир Онуфриевич и никто из близких ему людей не сумели оценить по достоинству... Да неоплатный долг Акционерному обществу по производству нефтяных минеральных масел... Вот, пожалуй, и все наследство Владимира Ковалевского.

Еще осталась уникальная коллекция ископаемых костей да множество писем, которые он писал друзьям, жене, коллегам, а больше всего и подробнее всего «милому другу Саше», то есть брату своему Александру Онуфриевичу.

И осталась жизнь — единственная и неповторимая, необычайно запутанная, прожитая безалаберно и безоглядно.

Имя Владимира Ковалевского навечно внесено в пантеон мировой науки. «Те пятьдесят лет, которые отделяют нас от работ Ковалевского, ознаменовались колоссальными успехами палеонтологии на ее новом пути. Огромные вновь собранные материалы значительно пополнили [...] пробелы палеонтологической летописи; в области палеонтологической мысли они вызвали новые течения и направления. Основы этих успехов заложены в классических работах Ковалевского, и его метод исследования и посейчас остается нашим руководящим методом». Так писал в 1928 году крупнейший советский палеонтолог академик А.А.Борисяк. С тех пор прошло еще полстолетия бурного развития палеонтологии. Но высказывание Борисяка можно без всяких изменений повторить и сегодня. Над подлинно великими завоеваниями науки не властно даже время.

Еще современники Владимира Онуфриевича подчеркивали основополагающее значение работ «профессора Ковалевского». Однако он так и не стал профессором. Не удостоился. Счеты с жизнью он покончил, будучи всего лишь доцентом.

«Гениальный и несчастный Владимир Ковалевский» — так охарактеризовал его Луи Долло — бельгиец, один из крупнейших палеонтологов двадцатого века.

Луи Долло выделял три этапа в развитии палеонтологии.

Первый, «баснословный», он связывал с именами таких ученых, как, например, Иоганн Якоб Шейхцер, живший на рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков. Крупную ископаемую саламандру он принял за человека, погибшего во время всемирного потопа.

Второй этап, «рациональный», Долло связывал с именем основателя научной палеонтологии французского естествоиспытателя Жоржа Кювье.