— Почему же сохранить... Ничуть. Развить и углубить.

— Даже так! А Маша?

— Не возражает, — отчаянно сказал Пафнутьев.

— Так, — крякнул Лубовский. — Я смотрю, мне нельзя отлучаться надолго... Спасибо за откровенность. Пошли, Паша. — Лубовский приглашающе махнул Пафнутьеву рукой и первым, не оглядываясь, направился к дому.

Пафнутьев виновато развел руками, дескать, простите, милые девушки, но обстоятельства сильнее, и я вынужден вас покинуть. Он подвинул кресло к столу, как это делают воспитанные гости, несколько нескладно поклонился и не слишком быстрым шагом направился вслед за Лубовским. Перед тем как войти в дом, он оглянулся, махнул всем рукой, а если говорить точнее, то рукой он махнул Маше — мол, в случае чего не забывай, не помни зла и моей милой бестолковости. Маша в ответ тоже помахала ему тонкой своей загорелой ладошкой.

И Пафнутьев скрылся за стеклянными дверями дома.

Идя вслед за Лубовским, Пафнутьев поднялся на второй этаж, прошел какими-то переходами, залитыми закатным солнцем, и неожиданно оказался в кабинете. То, что это кабинет, можно было догадаться только по громадному письменному столу — все остальное напоминало не то холл, не то спальню. Во всю стену окно, от пола до потолка, выходило в сторону моря. Зрелище было настолько завораживающим, что Пафнутьев, кажется, забыл про Лубовского и, подойдя к окну, уставился на море.

— Что скажете, Павел Николаевич? — Лубовский перешел на официальный тон, давая понять, что застольные шуточки среди девочек закончились.

— Красиво, — сказал Пафнутьев. — Никогда ничего подобного не видел. И, наверно, уже не увижу.

— Как знать, — ответил Лубовский со странной усмешкой. — Как знать.

— Это в каком смысле?

— Может быть, на соседнем острове вы построите себе нечто похожее... Как знать.

— Очень крепко в этом сомневаюсь. — Пафнутьев отошел от окна.

— Хотите, поделюсь жизненным опытом?

— Конечно, хочу! — с подъемом произнес Пафнутьев, и Лубовский чуть заметно поморщился от его шутовского тона.

— Никогда ни в чем не сомневайтесь. Это выгоднее. Сомнения иссушают душу... И кошелек от них тоже почему-то становится тощеватым.

— Возможно, вы и правы. Вполне возможно. Но видите ли, Юрий Яковлевич, жизнь богата в своих проявлениях.

— Все ее проявления вполне укладываются в мою схему. Разве этот остров не подтверждает мою правоту?

— Подтверждает, — согласился Пафнутьев. — Но есть другие острова, Юрий Яковлевич.

— А какие вам нравятся больше?

— Конечно, ваш остров вне конкуренции.

— Берите себе такой же. — Лубовский сделал легкий жест рукой — дескать, о чем разговор, стоит ли вообще говорить о таких пустяках.

— Думаете, смогу?

— Вполне. Но придется поработать.

— На вас?

— Зачем? Не надо на меня работать. Никто на меня не работает. Да я бы этого и не допустил. Искренне, увлеченно и самоотверженно, но работать можно только ради чего-то высокого, достойного, значительного. Например, ради истины. Ради справедливости. Ради добра... Да, есть такое понятие. Хотите, я на ваш остров даже Машу отпущу? У вас там какие-то переглядки состоялись... Она не будет вас раздражать.

— Машу я не потяну, — с грустью сказал Пафнутьев.

— В каком смысле?

— Для Маши одного острова мало. Ей нужен архипелаг.

— Уверяю, Павел Николаевич, вы ошибаетесь. Чрезвычайно скромная, некапризная, но со своим достоинством женщина.

— Да, я это заметил, — сказал Пафнутьев чуть поспешнее, чем следовало, и Лубовский понял — его собеседник торопится закрыть эту тему.

— Мои бумаги целы? — неожиданно спросил Лубовский. — Неужели в самом деле сгорели?

— Дотла! — Пафнутьев даже ладони прижал к груди в знак полнейшей своей искренности.

— Значит, целы.

— Юрий Яковлевич!

— Сколько вы за них хотите?

— Да я бы вам их даром отдал!

— Даром не надо. Даром — это слишком дорого. У меня нет таких денег. Мы можем поговорить об этом спокойно, не торопясь и вполне доверяя друг другу? И еще одна у меня просьба — называть вещи своими именами.

— Видите ли, Юрий Яковлевич...

— Остановитесь, Павел Николаевич! По вашим первым словам я понял, что разговор у нас пока не клеится... Дело вот в чем... У меня мало времени. Завтра я улетаю.

— В Москву?

— Нет, в Москву я могу вернуться только с вашей помощью. Я это знаю, и вы это знаете.

— Вы меня переоцениваете.

— Ничуть. И потом, если я ошибаюсь, это мои проблемы. Позвольте мне говорить то, что я считаю нужным. У нас для разговора есть только этот вечер. Давайте его используем... Как можно лучше. Согласны?

— Юрий Яковлевич! Конечно!

Вошла Маша, молча поставила на стол бутылку вина, два бокала, нарезанные грейпфруты, задержалась на секунду, ни на кого не глядя — давая возможность заказать еще что-либо. Но и Пафнутьев, и Лубовский молчали, и Маша так же неслышно выскользнула из комнаты.

— Красивая женщина, — как бы про себя сказал Лубовский.

— Вот здесь мы с вами наверняка едины во мнении! — воскликнул Пафнутьев.

— Я знаю, — кивнул Лубовский.

— Откуда?

— Павел Николаевич, вы более откровенный человек, чем вам кажется. А я более проницательный. Я ответил на ваш вопрос?

— Вполне.

— Ответьте и вы на мой... Эта дурацкая статья в газете... С вашей подачи?

— Я по другому ведомству, Юрий Яковлевич.

— Хотите откровенно? — Лубовский налил себе вина, выпил, помолчал, поставил стакан на мраморный столик. — Я легко могу разбить любое обвинение, любой упрек этой статьи, или как там она называется. Но видите ли, Павел Николаевич... Я не имею права этого делать, я не могу опускаться до оправдываний, до каких-то там доказательств. Если я доказываю, значит, уже ущербен. Понимаете, о чем я говорю?

— Вполне.

— Я тоже думаю, что понимаете, несмотря на странную манеру, в которой ведете разговор.

— В чем вы увидели странность?

— Куражитесь, Павел Николаевич.

— Если тема не допускает шуток — это несерьезная тема... Так сказал какой-то очень умный человек, но я не помню, к сожалению, его фамилию.