хоть на эти вот два-три часа они могут перевести дух и почувствовать себя в полной безопасности, вспомнить, да-да, именно вспомнить, что есть среди всех прочих ощущений ощущение безопасности.

— Как поживаешь, Юра? — весело спросил Лубовского молодой и красивый алюминиевый король.

— Да по-разному, Дима, по-разному! — рассмеялся Лубовский, прекрасно понимая смысл вопроса. — А ты?

— Пока держусь! — так же весело рассмеялся алюминиевый король.

— Могу предложить бронированный джип! — на этот раз рассмеялся король никелевый. — Потрясающая машина!

— Поговорим! — рассмеялся Лубовский.

Ему приятны были участливость этих людей, их добродушие и понимание того, что с ним случилось, что могло случиться. А то, что они все были веселы и смешливы, — то вовсе не от шампанского или близости президента, который был на расстоянии вытянутой руки. Смешливость вообще была присуща этим людям, более того, смешливость входила в обязательную норму общения. Угрюмость, сдвинутые брови, настороженность и опасливость — все это было в прошлом, которое все они прошли всего несколько лет назад, и теперь, став людьми состоятельными, просто вынуждены вести себя беззаботно и смешливо.

И когда мы с вами, ребята, видим портреты этих замечательных людей на обложках журналов, на экранах телевизоров, на предвыборных плакатах, когда мы видим их, покатывающихся от хохота, то должны знать, что это вовсе не заслуга фотографа, который изловчился уловить ту долю секунды, когда уважаемый человек позволил себе расхохотаться.

Ничуть.

Никакой заслуги фотографа, или, как их еще называют, папарацци, здесь нет. Никаких усилий фотограф не прилагал — эти люди постоянно смеются, даже когда им этого не слишком-то и хочется.

Вот и ходил Лубовский с испариной на лбу и широкой улыбкой до ушей. Изловчился еще раз к президенту подкрасться, как бы невзначай, как бы и не зная, что в этой группе стоит и президент все с той же слегка сконфуженной улыбкой — видимо, опять пошутил, опять обронил словечко рисковое и не для каждого уха предназначенное. Но кто надо услышал и выводы, какие требовались, сделал. Все в группе рассмеялись, и Лубовский, хотя и не слышал в их разговоре ни единого слова, тоже рассмеялся, весело и участливо. Дескать, с вами я, дескать, заодно.

— Прекрасно выглядите, Юрий Яковлевич, — сказал президент все еще с остатками улыбки на лице от предыдущего разговора.

— Если бы вы знали, чего мне это стоит, — с неожиданной откровенностью ответил Лубовский.

— Могу себе представить. — Президент сочувственно склонил голову. — Отдохнуть бы вам маленько.

— Если не возражаете, — мгновенно среагировал Лубовский, в доли секунды вдруг осознав все возможности, все безграничные возможности, которые открываются перед ним после этих невинных слов президента. В его голове со скоростью двадцать пятого кадра кинопленки пронеслись все те фразы, которыми он будет щеголять уже сегодня, едва только покинет эти гостеприимные стены. «Президент в курсе», «Президент посоветовал отдохнуть», «Президент настаивает на том, чтобы я подлечился и привел себя в порядок», «Мы с президентом подробно обсудили, где лучшие клиники»...

И так далее.

В зависимости от разговора, от того, кто слушает и как слушает, эти слова Лубовский мог тасовать, как ему заблагорассудится, и при этом знать, твердо знать, что говорит правду. Ведь было, ведь сказано, а если он запомнил что-то не так, не дословно, то — господи! — чего можно требовать от человека после всего, что с ним произошло, после той смертельной опасности, из которой он выкарабкался по чистой случайности, а ведь не все выкарабкались, ох, не все — и водитель погиб, и охранник...

О, их смерть была ужасной...

После приема Лубовский быстрой походкой, в расстегнутом пиджаке — это подчеркивало его молодость и даже порывистость в движениях — подошел к своей машине, легко скользнул на переднее сиденье рядом с водителем, обессиленно, с легким, почти неслышным стоном откинулся на спинку и, уже закрыв глаза, махнул рукой.

Водитель знал этот жест — на Рублевку, на дачу, в сосны, в тишину.

— Все в порядке? — спросил водитель — ему это позволялось.

— А, — крякнул Лубовский. — Шелупонь.

Водитель не знал, к кому относится это слово, но согласно кивнул. То ли о президенте так пренебрежительно отозвался Лубовский, то ли о соратниках, с которыми так радушно провел эти два часа, то ли вообще об остальном человечестве. Водителя устраивало любое объяснение, любой вариант он принимал легко и убежденно, твердо веря в то, что круче его хозяина нет никого на белом свете.

И это было разумное мнение, правильное. Так, наверно, должен думать каждый водитель. Может быть, каждый так и думает?

Нет, все-таки нет.

— Как президент? — спросил водитель, добавив в свой вопрос самую малость снисхождения, самую малость, — зная твердо, что Лубовский за это его не осудит, и даже более того, согласится с ним.

— Как обычно, — ответил Лубовский, добавив и в свой ответ ту же тональность, тут они с водителем были едины. — Советует отдохнуть.

— Ишь ты, — проговорил водитель, и опять в его словах прозвучала странноватая нотка — он словно бы удивлялся тому, что президент мог произнести столь разумные слова. — Отдохнуть мало, подлечиться бы.

— И об этом поговорили. — Лубовский уже начал блефовать. Его не смущало то, что рядом с ним всего лишь водитель, — уже пошла, пошла отработка накатанных слов, формулировок, выражений — они должны были выскакивать легко, непринужденно, даже с некоторой скукой, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его искренности.

Едва распахнулись железные ворота, едва машина въехала в сосновый бор, Лубовский в нетерпении приоткрыл дверцу, чтобы тут же, едва машина остановится, выскользнуть из нее легко и весело, взбежать по гранитным ступеням навстречу красивой женщине, которая уже стояла на пороге, ожидая его появления. А в окнах мелькали лица челяди, охраны, и знал, знал Лубовский: все они только что видели его на экране телевизора в компании с президентом, и не мог он перед всеми появиться слабым, больным и разбитым, не мог.

Все-таки актером был Лубовский, с мощным таким актерским началом. Впрочем, это можно назвать и артистизмом — и этого у него хватало. Поднимаясь по ступенькам, он успел приветственно махнуть рукой кому-то на втором этаже, мимолетной улыбкой поприветствовать охрану и, наконец, прижать к груди красавицу Елену, которая знала, в чем встретить мужа — легкие брючки, великоватый свитер и, конечно, улыбка, улыбка, несмотря ни на что.

И все это она исполнила просто великолепно.

— Устал как собака, — прошептал ей на ухо Лубовский — перед ней он не лукавил.

— Знаю, — сказала Елена. — Но ты молодцом.

— Знаю, — ответил Лубовский. — Но это было нелегко.

— Знаю, — успела ответить Елена.

— Слушай, — рассмеялся Лубовский, — а на фиг нам с тобой еще и разговаривать?

— Я готова.

— Ну, ты даешь! — восхитился он столь легкому пониманию.

— Но чуть попозже, да?

— И опять ты правая. Знаешь... Никому не скажешь? — спросил он уже в прихожей.

— Говори.

— Линяем.

— Когда?

— Сегодня. В крайнем случае завтра.

— А надо ли на завтра откладывать то, что можно сделать сегодня?