— Может, у Лубовского, а может, и нет, — заметил Пафнутьев. — Что же, этот следователь при себе носил эти доказательства? Конечно, нет.

— Может быть, может быть, может быть, — зачастил Коля, уже думая о чем-то своем. — Ты как поедешь в Москву? Поездом?

— Поездом. Или самолетом.

— Не надо ни поездом, ни самолетом. Не доедешь, не долетишь.

— Почему?

— Что-нибудь случится. Обязательно что-нибудь случится.

В кармане у Коли затрещал мобильный телефон. Он не торопясь вынул из нагрудного кармана рубашки маленькую коробочку, приложил к уху и сказал:

— Ну?

Потом отключил связь и опять сунул телефон в карман рубашки.

— Понимаешь, — пояснил он Пафнутьеву, — часто не слышу звонка, а когда он начинает колотиться у меня на груди, тут уж не ошибешься, моя коробочка колотится. Звонят вот ребята, сообщают...

— Что-то важное?

— Ждут тебя. Недалеко, на повороте.

— А откуда известно, что ждут именно меня?

— Сейчас ты один посторонний на этой улице. Здесь вообще посторонних не бывает. Я же сразу сказал: ты приехал не один. Не надо, Паша, сомневаться в моих словах, пустых слов я не произношу. На машине поедешь. С моим человеком.

— Надежным? — усмехнулся Пафнутьев.

— Очень глупый вопрос. Расплатиться с ним сможешь?

— Смогу.

— Расплатись. Он скажет, сколько задолжаешь. Сколько назовет, столько и заплати. Не жлобись, но и чаевых не надо. Он не завысит цену. К тому же у него и свои дела в Москве... Васю ему повидать надо.

— Но в город-то я еще заеду?

— Зачем? — удивился Коля.

— Командировку отметить...

— Перебьешься. Суточные хочешь получить? Ты такие суточные получишь... Не продохнешь. Мы сейчас с тобой допиваем водку, беседуем о жизни, за это время маленько стемнеет, подъедет Саша... Саша тебя и отвезет. Другой дорогой. Через город не поедете. А те на повороте пусть еще помаются немного.

— Мы поедем мимо семнадцатого километра? — весело спросил Пафнутьев.

Коля некоторое время с недоумением смотрел на Пафнутьева, не понимая смысла вопроса, потом до него дошло, он усмехнулся.

— А знаешь — да! Поедете той самой дорогой. Но не боись. Мы ведь с Васей тоже не можем жить спокойно, пока Лубовский на коне. Так что, можно сказать, о себе печемся, о собственной шкуре. — И Коля потянулся к бутылке, чтобы разлить остатки водки в прозрачные стаканы из тонкого стекла.

На приеме у президента Лубовский чувствовал себя совсем неважно. Все-таки покушение, даже неудавшееся, встряхнуло его достаточно сильно не только физически. То, что кружилась голова, подступала тошнота, ощущалась слабость в ногах, — все это не производило на него слишком удручающего впечатления. Гораздо хуже было другое — он опасался, что злополучное покушение заставит усомниться президента в том, что он годится для той должности, на которую шел так уверенно. Уж если на человека покушаются какие-то криминальные недоумки, значит, он с ними связан, значит, не годится, прокололся, значит, присмотреться к нему надо еще раз и гораздо пристальнее, нежели прежде.

Поэтому на прием он пошел, собрав все свои силы.

Впрочем, собирать все свои силы для броска, для удара решительного и верного, ему было не впервой. Более того, он в этой своей жертвенности находил даже некое удовольствие.

А я могу, как бы говорил он.

А вот не дождетесь, как бы говорил он.

А пошли вы все, козлы вонючие! — как бы говорил он, улыбаясь из последних сил широко и неуязвимо.

Оставалось, все-таки оставалось в облике Лубовского, в его словах, жестах этакая милая вульгаринка, сохранившаяся с тех еще времен, когда он шустрил наперсточником на рынке, торговал карточками спортлото и даже как-то владел обменным пунктом, недолго, правда, совсем недолго. И эту его легкую приблатненность не могли скрыть ни английские костюмы, ни итальянские рубашки, ни галстуки от Кардена. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что сам Лубовский и не стремился во что бы то ни стало избавиться от этого своего облика, справедливо полагая, что таким он будет более уместен и в самих низких кругах, и в самых высоких.

И был прав.

Да, как ни странно это звучит, но приблатненность или опять же вульгаринка в России и в конце двадцатого века, и в начале двадцать первого была не просто простительной, а даже желательной, этаким своеобразным знаком качества. Конечно, конечно, рыба гниет с головы, и эта диковатая мода шла от вечно пьяного рыка предыдущего президента, которой своей блатноватостью даже бравировал, полагая, видимо, что таким он больше нравится простому народу.

И тоже был прав.

Да, ребята, да, и в этом он был прав.

А люди, которых он попросту материл и давал под зад туфлей, а то и на манер Стеньки Разина сбрасывал в волны матушки-реки, бывали счастливы, поскольку таким образом им было уделено высочайшее внимание.

— Слышал, вам крепко досталось? — спросил президент Лубовского на том самом приеме в Кремле.

— Слава богу, обошлось, — ответил Лубовский со всей почтительностью, на которую был способен. Он даже сделал легкий полупоклон, что при английском костюме выглядело вполне пристойно.

— Берегите себя, — заботливо произнес президент слова, которых не мог слышать Пафнутьев, глядя на экран, но суть которых понял достаточно точно, можно сказать, безошибочно. Ему вовсе не обязательно было слышать слова, чтобы понять характер разговора. — Мы имеем на вас неплохие виды, — добавил президент, не выпуская из руки взмокшей ладошки Лубовского.

— Всегда готов, — заверил тот, опять чуть заметно склонившись в полупоклоне.

— И тогда собственная безопасность и безопасность страны окажутся в ваших руках.

— Я не подкачаю.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — улыбнулся президент и перешел к следующему гостю.

Нашел в себе силы Лубовский остаться и на небольшой фуршет после приема. С бокалом шампанского он переходил от одной группы гостей к другой, говорил какие-то слова, звенел хрусталем, улыбался беззаботно, в полной уверенности, что жизнь его идет так, как нужно, а если и случаются мелкие недоразумения, то как же без них, как без них! Они только подчеркивают главное, а главное — это успех, победа на всех фронтах! Если бы не было женщин некрасивых, как бы мы узнали, где красавица, как бы мы отличили ее в толпе?

К Лубовскому отнеслись сочувственно, можно сказать, с любовью, поскольку все в этом зале ходили по таким же лезвиям, так же рисковали непутевыми своими головами, а то, что выжил Лубовский после покушения, и им внушало надежду на столь же благоприятный исход, когда будут взрывать и их. А в том, что их тоже будут пытаться взорвать, отравить, застрелить или зарезать, ни у кого из почетных гостей сомнений не было. Поскольку все они обладали шкурами чрезвычайно чувствительными к малейшим колебаниям воздуха, вообще к мельчайшим колебаниям чего бы то ни было, то прекрасно понимали и твердо знали, что окружает их такая плотная стена ненависти и презрения, что только кремлевские стены, только эти многовековые, потрясающей кирпичной кладки стены могут защитить их хоть на короткое время,