тяжелые воспоминания пермяков. Здесь помещался военный комиссариат. Здесь жил и зверствовал военный комиссар Окулов. Настоящее порождение большевизма – бывший околоточный надзиратель, фельдфебель и в конце концов военный комиссар с громадными полномочиями. Рука об руку с ним работал ни в чем ему не уступавший помощник его бывший студент Лукоянов. Эти господа почти ежедневно, будто в этом все их обязанности, проводили расстрелы и зверские расправы с людьми – часто тут же, в стенах здания или во дворе. Входя в раж, собственноручно. Жертвы бросались в Каму или в углу обширного двора. Тела, уже занесенные снегом, и еще совсем свежие, лежали во дворе, когда мы вошли в город.

Подвиги Окулова и Лукоянова бледнеют перед подвигами комиссаров Малкова и Воронцова. Первый был председателем «чрезвычайки», второй – его ближайшим помощником. Оба по происхождению рабочие. Любимым занятием, или удовольствием, сказать не умею, комиссара Малкова было убивать собственноручно и в пьяном виде. А пьян он был ежедневно. Ежедневно гибли десятки людей в величайших мучениях. А у них были и десятки мелких соратников, которые делали то же, что и высшие. Отсюда ясно, как дешева была жизнь в Перми. Если убивали просто – это счастье. Но часто, прежде чем убить, мучили. Кровожадность высших создавала кровожадность и разнузданность среди низших. Каждый комиссар, каждый красноармеец мог в любую минуту не только дня, но и ночи быть вершителем судеб пермского обывателя и распоряжаться по своему усмотрению его жизнью, его достоянием.

Большевики устраивали праздники и процессии по самым незначительным поводам. Учитывали, что показная часть действует на широкие массы. Чуть что – праздник, шествие. При самой малейшей детали – демонстрация мощи и силы советской власти.

Всюду доказательство этого. Много в городе следов празднества годовщины октябрьской революции. На всех зданиях, национализированных домах до сих пор сохранились гирлянды из хвойных деревьев, вензеля из гирлянд, которыми они были задекорированы от крыши дв земли.

Оборванные, завядшие и жалкие висят теперь, как память недавних дней празднеств былых властителей города. И не одни гирлянды, вензеля, плакаты и призывы украшали здания. Тысячи разноцветных огней горели чуть не до рассвета. Огнями реквизированных у населения лампочек, в то время как обыватель сидел в темноте.

Были воздвигнуты и соответствующие памятники. На углу Сибирской и Петропавловской на территории площади был воздвигнут целый мавзолей у могил трех красноармейцев, из которых один – небезызвестный Екатеринбургу матрос Хохряков, убитый где-то на фронте.

Другой памятник на Разгуляе. Это статуя матроса. Захотели увековечить его как яркого поборника коммунистического строя. Огромная по величине, с прекрасно переданным типично-зверским лицом. Статуя производит впечатление.

Как мавзолей, так и статуя матроса созданы каким-то специально выписанным скульптором- художником.

На моих глазах эти памятники разрушали. Ломка продвигалась плоло, что доказывает, что строились не наспех, а очень прочно.

Из праздников, говорят, особой торжественностью и оригинальностью отличались поминальные концерты-митинги в память известных революционеров – Каляева. Перовской, Желябова.

Работали кинематографы, театр, клубы для красноармейцев и коммунистов, помещавшиеся в лучших зданиях; приезжали артисты-знаменитости.

Так жили советские, когда население стонало и умирало под их игом.

Что удивительно: захватив руками рабочих власть и правя от их имени, большевики совершенно ничего не сделали, чтобы обеспечить рабочих продовольствием или избавить от произвола комиссародержцев. От рабочих требовался максимум работы и абсолютное непротивление власти. За рабочим не признавалось ни права критики, ни права словесного протеста. Подобного рода явления считались контрреволюционными со всеми вытекающими последствиями. Митинги допускались лишь в стенах заводов и под контролем коммунистов. Всякие собрания вне заводов были абсолютно запрещены. В рабочей массе был великолепно организован шпионаж. В довершение, рабочий голодал. Благодаря организованной советской властью системе распределения продуктов, полной национализации торговли, запрещению подвоза продуктов из деревень, ожесточенному преследованию мешочничества, рабочий получал лишь восьмушку хлеба в день, да какую-нибудь селедку. И при том питании, едва достаточном для поддержания жизни, от него постоянно требовали одного – максимума работы.

Я уже говорил о попытке поголовного ограбления Перми. Она бледнеет перед другим ужасным делом, которое предполагали осуществить недавние пермские властители. Не верилось, когда узнали об этом. Уж слишком пахло ужасами давно отжившего средневековья. Однако факт этот подтверждается документами. Коммунистические властители готовили несчастному городу ни более ни менее, как Варфоломеевскую ночь.

В ночь на 25 декабря, в канун одного из величайших христианских праздников, готовилась кровавая месса.

Найденные документы подтверждают, что город был разбит на районы, в которых красноармейским отрядам предназначалось произвести чуть не поголовную резню пермского населения.

Конечно, доминирующую роль в числе обреченных играли представители несчастной русской интеллигенции: студенты, врачи, священники и т. п. Обнаружены списки с именами до 1.500 обреченных.

Слишком внезапное появление сибиряков и быстрое занятие ими города предупредило ужасное дело...'

Записи в книжке на этом не кончались. Но дальше они были короткими. Заметки на память. Деловые, и совсем уж частного содержания: «Быть у ген. А. Н. Пепеляева в 11.00», «Адмирал серьезно болен. Говорят, из Томска к нему срочно вызван проф. Курлов...», «Завтра поездка в Екатеринбургскую группу войск...», «Письмо от Нины из Харькова 29 янв. Послать ей ответ с Мухиным...», «На Атаманской около Никольского собора встретил пка Смирнова. Считал его погибшим с нач. 16-го. Так говорили»...

И так, отрывисто, с сокращениями, с обрывами на полуслове, – до последней странички... Не понять было, чья книжка. Впрямь, возможно, взоровская, и его рукой записи. Возможно, другого какого-то человека, как-то связанного с пасечником Терентием Засекиным. Несомненно было только одно: писал офицер, вращавшийся в высших военных кругах колчаковской армии...

Зимин уснул поздно, а разбудили его еще до света громкие мужские голоса, шум работающих моторов машин, хлопанье открываемых-закрываемых дверц. Это вернулся Сергей.

Когда Зимин поднялся и вышел, в освещенном дворе были только Сергей и Полина.

Сергей хоть и встал, шагнул навстречу ему с улыбкой на лице, со словами: «Привет. Заждался», был однако в самом мрачном расположении духа: Базавлука (впервые он назвал по фамилии главаря преступной группы) они упустили. Хоть верно все рассчитали до мелочей, перекрыли дороги точно там, где Базавлук с подельниками должен был обязательно вынырнуть и вынырнул, все равно упустили. Скрылись, в соседнюю область ушли.

Как? Не ожидали, не были готовы к такому ожесточенному сопротивлению. Не могли представить, что преступники окажутся вооружены лучше. Самый настоящий бой с применением гранат, с перестрелкой из «Калашниковых» и «узи» разгорелся в тайге, километрах в пятнадцати от западной границы района. Еще вчера. Ранним вечером. В четвертом часу. (Невольно Зимин подумал, что пока он с краеведом Лестнеговым неторопливо и обстоятельно вел ни к чему не обязывающую беседу о колчаковском золоте, Сергей находился под пулями...). Бой произошел у деревянного мостка через небольшую речушку. Бандиты закидали гранатами, разбили этот мосток, тем самым не дали возможности оперативникам следовать за собой по пятам, скрылись. Кстати, исчезая, избавились от раненого в ногу охотником Нифонтовым приятеля. В суматохе стычки сами пристрелили его в упор. Тот, весь в наколках, Зимин читал ориентировку на него, пристрелил.

– Лихо, – сказал Зимин.

– Лихо, – согласился Сергей. – Мамонтова осколком слегка зацепило.

– Это тот, который у церкви с овчаркой был? – вспоминая Мамонтова, спросил Зимин.

– Да, – Сергей кивнул. Шомполом он прочищал пистолетный ствол. – Не к добру все это, Андрей. Дома, в Сибири, как в Афгане себя почувствовал...

– Да ну уж...