Конечно же, кому еще могут нравиться молодые леваки с листовками за пазухой и гранатами, рассованными по карманам? Только таким пресыщенным буржуазкам, какой Линн, несомненно, была в молодости. Только таким пресыщенным буржуазкам, отсиживающимся в Сан-Тропе с очередным законопослушным любовником. А о гранатах Линн благоразумно умолчала.

Je m'ennuie a mourir.

Скука жуткая снедает Линн, так и не выросшую дочку молочника с оцарапанными руками и оцарапанным сердцем. Снедает и снедала десятилетиями, отсюда все эти алжирские ветераны и испанцы, бежавшие от Франко, безумные книжники и джазмены, и кто там еще, их всегда будет на одного больше, чем я думаю. Страховой агент – вот чего Линн по-настоящему достойна.

– …Ну и что, что он был леваком?

– Он отказался от своей семьи ради убеждений, семейные раритеты были для него пустым звуком. Так, по крайней мере, он мне объяснил. На плохом французском.

Не так уж он плох, если Линн сумела выудить столько информации.

– Но зачем он продал книгу? Ему не доставало средств на партию оружия для Острова Свободы? В обмен на партию лобстеров…

– Вы чудный мальчик, Кристобаль, – смеется Линн. – Проводите целую ночь в обществе пожилой женщины… А ночи в молодости так бесценны… Слушаете ее бредни о давно умерших друзьях и еще находите в себе силы шутить…

– Я позволил себе что-то лишнее?

– Нет, конечно… А книгу он продал потому, что сильно поиздержался в Париже. Я, конечно, не стала настаивать на более подробном рассказе.

– По поводу Парижа?

– По поводу книги. Я ведь видела, что это – та самая книга. Но детали мне были ни к чему. Главное, что книга послужила поводом к нашей встрече…

– И вы… Вы не открыли ее даже после этого, Линн?

– Нет. Если я не сделала этого в первый раз, стоило ли делать во второй?.. И потом, эта книга напомнила мне об Эрве, а мне не хотелось думать об Эрве, я была увлечена Энрике. Я была по-настоящему им увлечена. Жаль, что он умер так рано… Рак.

– Я помню, Линн. Он болел раком, также, как и каштаны.

– Браво, Кристобаль. Вы все держите в памяти, из вас может получиться настоящий писатель…

Никакой особой связи между памятью и писательством я не вижу, чего не скажешь о Линн, ее любовниках и смерти. По крайней мере двое из тех, с кем она проводила такие бесценные в молодости ночи, мертвы. Остаются еще lieutenant с алжирским песком в брючных швах, забронзовевший министр сельского хозяйства и Стриж, страховой агент.

И сама Линн.

Но Линн ни разу не открывала книги и потому искусством умирания не овладела. A lieutenant заговаривал ей зубы по поводу Алжира гораздо раньше, Эрве Нанту появился лишь потом, после того как lieutenant загремел за решетку… Министра в стиле «My little suede shoes»51 тоже можно сбросить со счетов, Линн встречалась с ним в то время, когда книга уже была благополучно унесена из букинистического.

Страховой агент по кличке Стриж.

Стриж видел «Ars Moriendi». «Пролистал», как осторожно выразилась Линн. Интересно, что он поделывает сейчас? Еще более интересным кажется мне мое собственное упорство, почти граничащее с помешательством. Какого рожна я достаю старую букинистку с этим проклятым фолиантом, не в память же о распускающихся в воде чайных листах, в самом деле?

Анук.

Анук, моя девочка. Анук, вот кто привел меня сюда. Анук хотела, чтобы я нашел «Ars Moriendi», – и я его нашел. Но мне, как всегда, не хватило времени, мне не хватало его в детстве – не хватило и сейчас. Почему Анук была так важна эта книга и почему мне самому кажется, что в ней я получу все ответы на все вопросы? Во всяком случае, на один уж точно получу: как мне удержать Анук. Может быть, знание, которое мне откроется, и позволит ее удержать… Почему я так верю в это, Анук?..

– А что случилось со Стрижом, Линн?

Мои слова снова застают Линн врасплох – в который уже раз, они неудобны, как камешек в туфлях. И Линн морщится, как будто ей в туфель и вправду попал камешек.

– Кажется, ночь кончилась, – неожиданно говорит она.

Ночь действительно кончилась, вот черт, как же я не заметил этого?

…При свете дня второй этаж букинистического съеживается и как будто уменьшается в размерах. Теперь в нем нет ничего инфернального, хотя все так и осталось на своих местах: галерейки, сходящиеся к центру, и площадка с креслами и журнальным столиком.

Светящегося купола над головой тоже нет.

Его и быть не могло, это самый обыкновенный парижский дом, потолок идет ему куда больше. Люди с верхних этажей – люди без воображения – вполне могли бы жить и здесь, и ничто бы не поколебало их психику. Пробивающийся из всех щелей солнечный свет беспощаден, от ночного кошмара и следа не осталось. И только теперь я замечаю пыльный налет на книжных полках: пожалуй, Линн говорила правду – как хозяйка букинистического она не преуспела.

Жаль, что Эрве Нанту погиб. Уж он никогда бы не допустил пыли на полках. Совершенно машинально я пытаюсь найти взглядом брешь в разнокалиберных корешках, ту самую, которая едва не покалечила мне руку; пытаюсь найти – и не нахожу.

Я и не должен был ее найти.

И светящегося купола никогда не существовало. Существовала только смерть Эрве, если, конечно, Линн не солгала. Если эта ночь мне не солгала.

– Вы ведь думаете об Эрве? – спрашивает Линн.

– Да, – я вздрагиваю. – Я думаю об Эрве. Откуда вы знаете?

– Здесь нельзя думать ни о чем другом. Здесь все осталось так, как было при жизни Эрве. Здесь, на втором этаже. Я имею в виду книжные полки. А кофе кончился, – Линн хочется поскорее выпроводить меня, кто бы мог подумать!..

– Я не очень-то люблю кофе, – мне и самому хотелось бы убраться отсюда поскорее.

– Я провожу вас, Кристобаль…

– Спасибо за ночь, Линн, – вполне искренне говорю я.

– Не торопитесь благодарить, милый мой…

«Не торопитесь благодарить» звучит довольно угрожающе, но разбираться в хитросплетениях смыслов у меня нет никакого желания. Вряд ли теперь хоть что-то может удивить меня – меня, бессчетное количество раз спускавшегося по ступеням, успевшего побыть и Эрве, и Энрике, и ящерицей с картины, один лишь Стриж от меня ускользнул. Даже если сейчас на второй этаж букинистического снова опустится ночь – я нисколько не удивлюсь.

Но пейзаж вокруг меня неизменен: Линн и солнечный свет, Линн и книжные полки, Линн и лестница, Линн и розы вдали, у журнального столика.

Впрочем, Линн рядом со мной нет. Сейчас она гораздо ближе к розам в банках, чем ко мне.

– Кристобаль! – зовет меня Линн. – Идите сюда, Кристобаль!

Розы мертвы, вот почему Линн звала меня. Розы по-прежнему мертвы, удручающее зрелище.

Я не знаю, что смерть сделала с Эрве Нанту, но вряд ли она оказалась благосклоннее к несчастным цветам: все те же свернувшиеся стебли, те же высохшие головки, несколько часов назад я уже наблюдал за их кончиной, теперь Линн предлагает мне пережить тягостную процедуру снова.

– Вы видите, Кристобаль? – шепотом спрашивает у меня Линн. – Вы же помните, какими они были?

– Да.

– Они стояли здесь тридцать лет… И все тридцать лет казались только что срезанными… Вы верите мне, Кристобаль?