дабы железо, свинец и порох в честь и славу вашего величества употребить». Но уже здесь, на крутом берегу Днестра, где, осыпаема пулями янычар, мокла под ливнями его великая армия, Миних осознал свое неумолимое поражение…

— Еще не поздно ретироваться, — подсказал ему Мартене.

— Только не мне! — отвечал Миних.

Донские казаки, конница калмыцкая и войско запорожское, как самые подвижные, все время были в разъездах. Повсюду во фронте армии возникали опасные прорехи, чем и пользовался неприятель. Впервые русские столкнулись со стойкостью врага, почти непреодолимой. Едва успеют голову срубить у гидры вражеской, как новые две пред ними вырастают, еще злобнее. Гусары полка сербского ездили вдоль Днестра, отыскивая место для его форсирования, но возвращались ни с чем — всюду овраги, скалы и камни. А враг наседал со всех сторон…

И постепенно Миних сатанел. Он, как всегда, начинал искать виноватых. Чтобы примерно наказать. Чтобы глаза отвести людям от своих же ошибок. Ему доложили, что турки уничтожили отряд сразу в тысячу фуражиров, пасших скот вблизи компанента.

— А кто командовал конвоем фуражирским?

— Тютчев… в ранге майорском.

— Жив? — спросил о нем Миних.

— Жив.

— Вот и расстреляйте его для примера…

Вывели майора перед армией, священник причастил его.

— Я умру, — сказал Тютчев, — но, пред присягой не согрешив, сын отечеству верный, я не согрешу и з истине. Запомните мои слова последние, люди: убийственное дело ждет всех вас! Пока не поздно, уходите прочь. А теперь… стреляйте!

Словно в подтверждение этих слов, Миних приказал:

— Начнем обманную ретираду, вгоняя турок в смущение изрядное, будто мы удобного места для переправы ищем…

Маневр невольно превратился в бегство постыдное. Обозы было не протянуть через бездорожье — их оставляли, поджигая. Спешно солдаты копали ямы, в которые навалом кидали пушки, ядра, бомбы. Посреди площадей базарных в местечках польских стояли брошены под дожцем пушки русские. А в глотках их ужасных, водою наполненных, еще сидели ядра, к залпу готовые, но выстрела так и не сделавшие… Кто виноват? «Только не я!» — утверждал Миних.

От течения Днестра армия отвернула, и сразу началось безводье. А запасы той воды, что в бочках еще плескалась, скоро протухли. Заревел скот, умирая от жажды. Опять драгуны пошли пеши. Чума подкрадывалась к армии… Смертей повидали тут всяких. Люди умирали тысячами. Межоу павшими бродили полковые лекари, средь них и Емельян Семенов. Через развернутый табачный лист пытался фельдшер прощупать пульс. После чего листы табака сжигались. В шатре фельдмаршала неустанно горел огонь, на котором добела жарили большие кирпичи.

Когда они раскалятся, на них струею лили едкий уксус. Кислейший пар, что исходил от кирпичей, вдыхал в себя фельдмаршал полной грудью с усердием небывалым.

— Я не пойму загадки этой, — говорил он врачам. — Одни винят в чуме собак иль кошек. Кто обвиняет блох, кто крыс. А я вот вас, врачей, виню… За что вам деньги бешеные платят?

— За то, пто мы, — ответил Кондоиди, — цмерть от думы приемлем, как и все.

Но не безропотно, а борясь с нею…

По пятам отступающей армии шла вражья конница. Татары ехали особой иноходью по названию «аян»; езда такая быстра и лошадь не выматывает, а для всадника «аян» удобен: хоть спи в седле. Армия Миниха стремительно таяла.

Когда нет лекарств для больных, когда нет пищи и воды для изнывающих, — что тут сделаешь?

— Я сделаю! — бесновался Миних. — Я так сделаю, что солдаты побегут у меня сейчас… Пора бы уж привыкнуть им к повиновенью.

И он издал приказ — исторический: приказываю не болеть.

— Вперед! — призывал истошно…

А куда «вперед»? Под этот грозный окрик тремя каре отходила армия, пятясь под ударами сабель татарских. И таяла, мертвела, самоуничгожалась. В потемках своего шатра, спотыкаясь о бочки с вином и деньгами, фельдмаршал громыхал своим жезлом:

— Пастор, где вы? Молитесь ли вы за меня?..

Был серый день, тоскливый и ненастный. Казалось, даже воздух, насыщенный сыростью, и тот загнивал в груди. Лагерь поднимался от костров, чтобы двигаться дальше. Но многие с земли уже не встали.

— Пример их будет показателен для многих, — сказал Миних.

Он появился в лагере, вырос над умиравшими людьми:

— Встать всем и следовать, как велит ДОЛЕ…

Они лежали (безымянны и бесправны).

— Приказ известен мой: солдатам — не болеть! А коли вы не встали, значит, умерли. А коли умерли, вас закопают…

Был вырыт ров глубокий. Миних велел в этот ров кидать больных. Землекопы армейские боялись засыпать живых еще людей.

— Спаси нас, боже, душегубством эким заниматься…

— Копать! Иль расстреляю всех.

Армия тронулась дальше, а за нею еще долго шевелилась земля.

— Ну вот, дружище, — сказал пастор Мартене, — ты привык на везение слепое полагаться. Но звезда твоя угасла в этом злосчастном походе… Что скажешь теперь, Миних, в судьбу играющий?

— Скажу, чтобы ты, приятель, убирался к черту!

И друга выгнал. В рядах войска бежали громадные своры собак, сопровождавшие армию на походе. Миних показал Манштейну на них.

— Вспомните! — с угрюмым видом произнес фельдмаршал. — Когда мы начинали поход, у собак ребра пересчитать было можно. А сейчас, гляньте, какие они толстые… Это свиньи, а не псы!

— Мой экселенц, собаки отожрались на человечине.

На подходе к рубежам России всех собак-людоедов перебили солдаты без жалости. От Буга русская армия тремя колоннами шла по землям украинским. Армия без песен отходила к порогам Днепровским — старой, унизительной для России границе…

— Итак, все кончено, — сказал себе Миних. — Слава моя разлетелась в дым, и хорошего для себя не жду более.

Он сидел в убогой мазанке, под ногамч фельдмаршала бродили куры, в лукошке визжал новорожденный поросенок. Миних дописывал реляцию. Искал он в письме к императрице «апробации утешной» для поступков своих. Виделась ему в неудачах явная «рука божия». Характер Анны Иоанновны хорошо зная, Миних все на бога и сваливал: мол, так было угодно вышнему промыслу… Письмо готово. Бомба — не письмо! Ведь ясно, что в Петербурге жцали победы небывалой. Такой, чтобы турки сами запросили мира скорейшего. А вместо виктории славной он дарит Петербургу ретираду подлейшую.

— Ладно, — отчаялся Миних. — Отсылайте с гонцом…

Гонца на полном скаку остановили возле карантина…

— Стой! Слезай… или стрелять учнем.

Вышли из кордона офицеры гвардии с чиновниками. Письмо фельдмаршала было прошито ниткой на манер тетрадки, и для красы Миних обвил его ленточкой голубой, душистой.

— Возись тут с ним, — сказали карантинщики недовольно.

Первым делом распороли тетрадку. Нитку из нее, заодно с ленточкой, в печку бросили. Работали чиновники в вощаных перчатках. Перепрелый пар кисло шибал от чанов. Распотрошив письмо, безжалостно его совали в уксус. Потом листы реляции Миниха держали на вытянутых руках перед писцом. А писец, бумаги Миниха не касаясь, лишь взглядывая на нее, проворно снимал копию.