Голдан-Норма сразу рухнул в ноги Ласси:

— Прости, батька, я глупый…

Извинялся он, что не прошел Крым от моря и до моря. Оказывается, калмыцкая конница — неутомимая! — добежала до самого Бахчисарая. А там они сгоряча дожгли и доломали все, что не успел разрушить Миних в прошлом году. Тысячу знатных мурз татарских пригнали в полон калмыки, а баранов — даже не сосчитать…

Ласси утешал Голдан-Норму:

— Не порицания, а похвалы достойны воины твои…

Победоносная армия вышла к узости Сиваша, стали здесь наводить мост, чтобы уйти из Крыма. Янычары прибежали из Перекопа, из дальней Кафы тоже подходили враги, — казалось, на этом мосту враги и задушат русских… Ласси поднял сухонькую длань.

— Вот теперь, — сказал, — когда мы одною ногой уже в России, можно и не беречь пороха… Пушками их избейте. Жарь!

Под ядерным градом противник отхлынул в степь. Переправа прошла спокойно.

Ласси встретился с вице-адмиралом Бредалем:

— Надо бы морем имущество воинское отправить, дабы здесь не сжигать его напрасно. Подыщи офицера дельного, чтобы он и больных забрал до Азова.

— А раненых?

— Раненых армия на себе понесет…

Этот удивительный рейд армии по глубоким тылам противника по сути дела был рейдом партизанским.

Возглавить экспедицию Бредаль назначил Дефремери:

— Мортирный бот мичмана Рыкунова сохранился от бурь лучше иных кораблей, вот его и возьмешь под команду свою…

Инструкция, перебеленная писарями, была скроена из семи пунктов. Бредаль задержал палец на чтении пункта четвертого:

'Неприятелю, каков бы он силен ни был, отнюдь не отдаваться и в корысть ему ничего не оставлять.

Впрочем, имеете поступать по регламентам и по прилежной своей должности, как честному и неусыпному капитану надлежит'.

Дефремери расписался внизу приказа и обиделся:

— Не возьму в толк я, отчего служителю военному, присягу давшему, прописные истины письменно указывают?

Бредаль травничек у окошка на свет поглядел. Там, на донышке фляги, еще осталось немного рома, и он наполнил чарки.

— Оттого, — отвечал, выпивая, — что на совести твоей грех капитуляции уже имеется. Кто фрегат «Митау» на Балтике сдал? Кто к смерти позорной за это присужден был?

— Я.

— Ты! Пей вот, и ветра тебе попутного…

Дефремери выпил и вытер рот немытой ладонью:

— Ладно! Ежели турка встретим, то эта вот чарка и была моей последней усладой в жизни неспокойной… Я пошел!

Палуба бота мортирного припекала пятки. Смола в пазах между досками, запузырясь, лениво вскипала.

— Что у адмирала-то сказывали? — спросил Рыкунов.

— Да опять старьем попрекали… Не ведаю, как и доказать, что, от Франции рожденный, я России ныне слуга верный.

— Лови ветер! — заметил боцман, и паруса раздулись.

Выбрать якорь — дело пустяшное. Пошли они на Азов…

Плывется им хорошо… Четверо «близнят» да мортирка старенькая глядятся с бота в синь азовскую. Утешно лежать на палубе ночью, под небосводом из черного бархата, который расшит яркими звездами. Дефремери с Рыкуновым больше отдыхали, а корабль вел боцман Руднев…< Это предок командира легендарного крейсера «Варяг», капитана 1 ранга В. Ф. Руднева (1855-1913).>.

Мичман до войны придворный яхтой «Елизавета» командовал, и Дефремери спрашивал:

— Мишка, а чего ты яхту покинул?

— А ну их к бесу, — отвечал Рыкунов. — Императрицу-то я не катал морем, она воды боится. Зато Бирена с его горбатихой из Питера до Петергофа немало потаскал… Набьются по каютам вельможи, нам и присесть негде. Гальюн по часу занимали, будто протоколы пишут… Службы никакой, только угождай им всем. По мне, так на войне лучше, — здесь при деле я…

Руднев — из туляков, Рыкунов — тверской дворянин, а Дефремери — француз из Гавра, одним ковшом они умывались, из одного котла кашу ели. Хорошо им было вдали от начальства, поступай в море как знаешь — по совести.

— Только в море и живешь по-людски, — говорил Руднев.

Вечерами мортирный бот подходил к берегу, забирался в камыши, спустив паруса. Корабль ночевал в зеленой тишине, отдыхая каждой доской своей от трудного бега по волнам. В обнимку с пушками дремали люди. Переступая через спящих, выходил на палубу жирный черный котище, любитель живой рыбы, по прозванию Султан, он мылся лапой и подолгу глядел в камыши… В морской безлюдной пустыне, как сигналы опасности, вспыхивали яркие зрачки кота, еще недавно жившего в улусе татарском, пока не достался он победителям — как трофей военный, «Мяу-у», — и, распушив хвост, уходил кот с палубы…

А на рассвете, ломая форштевнем осоку хрусткую, корабль под парусом снова выползал на широкий простор. От камбуза несло уютным дымом — солдаты жарили оладьи из муки кукурузной. Жизнь морская не нравилась им, и матросов они спрашивали:

— Чудно нам! Как же ты, парень, не боишься плавать по морю, на коем столько уже людей погибло?

— А твои родители каково умерли?

— Вестимо, дома — в постели.

— А ты после этого не боишься в постель ложиться?

— Ну, ежели побьют вас? Ведь вы в воду упадете.

— А тебя побьют — на землю падешь… Какая разница?

Противный ветер надолго задержал экспедицию возле Федотовой косы. Заякорясь намертво за рыхлый грунт, отстаивались в тени берега. Лодки с хрузом амуниции отстали. Совсем неожиданно затишье службы было нарушено возгласом с вахты:

— Турки! Эскадра идет не наша…

Дефремери насчитал за тридцать вымпелов и сказал:

— Созываю для совета консилиум спешный.

А сам думал: 'Будто смеется надо мной судьба. Опять история, как прежде…

Но в этот раз выбор сделан, а последнюю чарку уже принял!' Первым на консилиуме говорил боцманмат Руднев:

— С эскадрой боту не совладать, а погибать надо с шумом.

Держал речь мичман Михаил Рыкунов: