фельдфебель чего орет?..»

Первая же весть, принесенная начальником штаба отступавшего от озера Чапр полка, взбесила генерала. Оказывается, высота Малый Кариквайвиш уже оседлана русскими, и прямым виновником ее сдачи является вот этот туполицый офицер в обгорелой шинели, что переминается с ноги на ногу.

— Обер-лейтенант Штумпф, бывший советник при финской армии, — отрекомендовался он и, срываясь на злобный крик, стал поспешно оправдывать себя и свой батальон: — Я не виноват, герр генерал!.. Сто восемьдесят три человека, и на каждого по десять патронов… Нас бросили под огонь реактивных пушек, даже не покормив… Русская пехота шла цепь за цепью. Мы не успевали от них отбиваться… Я пытался остановить своих людей в рудничном поселке Хяльме, но… Так воевать нельзя, герр генерал!

Прилетевший откуда-то снаряд сорвал горящую крышу одного дома, и улицу засыпало дождем огненных искр. Отряхивая свою шинель, Дитм угрожающе спросил:

— И вы, конечно, оставили Хяльме? — Сейчас ему ничто не было так ненавистно, как лицо этого офицера. «Какая скотина!» — брезгливо думал он.

— Да, герр генерал, русские уже в Хяльме…

Штумпф вспомнил, как полег его «дикий» батальон под огнем эсэсовских пулеметов, прикрывавших позиции с тыла, и, круто повернувшись, он почти побежал от генеральской машины. В спину ему громыхнул выстрел, обер-лейтенант вяло опустился на снег и долго не мог поверить, что это стреляли в него…

— Куда делись мои офицеры? — сказал Дитм, когда машина снова сорвалась с места. — Неужели победа под Нарвиком была пределом наших военных возможностей?..

Штумпф очнулся от странного ощущения: кто-то лазал по его карманам, снял с руки часы, сорвал с груди отцовскую ладанку. Обер-лейтенант открыл глаза, запорошенные снегом, увидел над собой тирольца.

— Что ты делаешь? — простонал он. — Я еще живой…

Тиролец отпрянул в сторону, не торопясь побрел во тьму среди догорающих пепелищ. Штумпф закашлялся от горького дыма, перевернулся на бок и, достав пистолет, выстрелил. Тиролец, прикуривавший от красной головки, вскочил и бросился бежать.

— Помогите! — крикнул Штумпф. — Хоть кто-нибудь…

Никто не отвечал. Деревня была уже пустынна, только кое-где еще слышались человеческие голоса. Обер-лейтенант застонал от боли, рвавшей ему позвоночник, встал на колени и снова ткнулся в землю. Он понял: ему не ходить. Тогда, собравшись с силами, он пополз на дорогу.

— Помогите, — отчаянно звал он, — помогите раненому!..

Его подобрала санитарная двуколка, и два греческих мула, стегая по передку телеги длинными хвостами, повезли Штумпфа. Он ворочался на жестком сене, сознание часто мутилось, и перед глазами вставали то корабельные сосны Карелии, то маленький ротик фельдфебеля Цингера, который пал сегодня под эсэсовской пулей.

— Ах!.. Ах! — кричал Штумпф, когда двуколка прыгала по камням.

Ездовой-санитар успокаивал его:

— Тихо, тихо, скоро госпиталь…

Госпиталь, куда попал обер-лейтенант, размещался в глубоком заброшенном штреке гранитного карьера. Со стен подземелья свешивались лохматья столетней плесени, в расщелинах камней росли дружные семейства сморщенных шампиньонов, от которых исходил одуряющий запах. Два коптящих фонаря висели на гнилых столбах крепей, и робкий свет их только усиливал мрак подземелья; кровь казалась черной и густой, как нефть. За поворотом штрека, уходящего в глубину, виднелся свет более яркий: там уже оперировали, оттуда несся вой, ругань, удушливые хрипы.

Время от времени из-за поворота выходили рослые санитары с засученными, как у мясников, рукавами халатов и начинали перебирать раненых, грубо пресекая их стоны. «Вот этого! — выбирали они. — Нет, сначала вот того!» — но всегда оказывалось, что где-нибудь в темном углу лежал тяжелораненый, которого надо было оперировать в первую очередь. Его подхватывали, как тушу, тащили на стол, а оставшиеся продолжали кричать, охать, сучить от боли ногами, выкрикивать в забытьи какие-то странные слова…

Из-за поворота вышли санитары, волоча умершего на операционном столе солдата. Один из них спросил:

— Офицеров не поступало?..

— Я фельдфебель…

— Я умираю…

— У меня семеро детей…

— Спасите, ради бога!..

— Тихо! — крикнул санитар и, осветив фонарем подземелье, направился к Штумпфу. — Господин обер-лейтенант, что же вы не отвечаете? Несите его на стол.

И когда его положили на стол и в глаза ударил ослепительный блеск зеркального рефлектора, командир «дикого» батальона с шумом выдохнул воздух:

— Спасен!..

Генерал Дитм видел, как среди безлесных увалов тундры перебегают маленькие фигурки людей — это русские. Они бегут, не останавливаясь, но как будто не торопятся. Ослепительное сияние ракет заливает долину, и цепи наступающих хорошо заметны с вершины сопки. Но пулеметы, расставленные вдоль ограды гигантского егерского кладбища, не могут покрыть огнем все поле боя.

— Почему молчат минометные батареи на высоте 375? — сердито спрашивает генерал Дитм, и начальник штаба полка неуверенно отвечает:

— Минометы выставлены на высоте 14-Р, там они…

Адъютант услужливо разворачивает на радиаторе «опеля» карту, удерживает ее от порывов ветра. Дитм с минуту изучает горный рельеф этого участка фронта, его голос срывается в раздражении:

— Берите шмайсер и отправляйтесь в цепь, мне совсем не нужны такие стратеги. Высота 14-Р, это поймет баран, может служить для катания на салазках, но никак не для установки на ней минометных батарей… Идите!..

Он смотрит в сторону чернеющей на горизонте сопки 375. Конечно, русские сейчас возьмут ее, вот они уже поднимаются по западному склону; потом установят там пулеметы, и тогда…

— Пора срочно выравнивать правый фланг, — приказывает лапланд-генерал, — иначе русские отрежут пути отхода восьмому батальону. Артиллерийский и минометные парки отводить к деревне…

Возвращаясь с позиций, Дитм снова растирал ладонью болевший живот, думал об обманщиках врачах и трусливых офицерах. Машину плавно трясло и покачивало на поворотах, адъютант, утомившись за день, похрапывал на заднем сиденье. Печень начинала болеть все больше, раздражение усиливалось.

Вспомнился случайно генерал Рандулич, пришел на ум деловитый фон Герделер, и он — тайком от себя самого — позавидовал их молодости, тому, что они могут быстрее двигаться, у них ничего не болит. В этот момент Дитм понял, что начинает напоминать брюзгу-старикашку, вечно чем-то недовольного, но справиться с раздражением уже был не в силах.

«Кто виноват? — спрашивал он себя, взвешивая события последних трех лет. — Я не могу обвинить себя, потому что я — это я, и я провел егерей через всю Европу. Виноваты сами егеря, которые ленятся воевать, виноваты такие офицеры, как тот с тупым лицом, и этот дурак, не умеющий сочетать возможности своей техники с условиями местного рельефа…»

Машина въезжает в догорающую деревню, и Дитм неожиданно кладет на плечо шофера руку:

— Стоп!.. Где этот офицер?

Адъютант, быстро стряхнув дремоту, отвечает:

— Его здесь нет… Видно даже, как он полз… Очевидно, его увезли в госпиталь…

«Опель-генерал» выезжает на шоссе, гудрон которого мягко гудит под шинами. На перекрестке Дитм говорит:

— Направо! — и машина скоро останавливается перед госпиталем; генерал нащупывает в темноте земляные ступени.