Не выдержал боцман и, заплетая скрюченными ревматизмом ногами, пошел вприсядку:

О тоске своей забуду,

Танцевать на пузе буду.

Пузо лопнет — наплевать,

Под бушлатом не видать!..

Его оттащили обратно, посадили за стол.

— Пей, старина, рассказывай о своей Поленьке, только не мешай…

Пеклеванный смотрел на Варю, видел, как загораются азартом ее глаза, и не удивился, когда она встала, присматриваясь к ритму бешеной поморской пляски, — Артема самого подмывало веселье, и он невольно завидовал той суровой простоте в обращении с командой, какой обладал Рябинин.

Ах, все бы танцевала, да ходить уж мочи нет, — томно и шутливо пропела Варенька, пройдясь по кругу легко, как пава.

Но гармонист уже не выдержал:

— Ой, дайте отдохну! Не успеть моим пальцам за ногами вашими…

— Вальс! Тогда — вальс! — объявила Варенька, хлопнув в ладоши.

Мордвинов, почти весь вечер одиноко простоявший возле радиолы, поставил пластинку. Варенька подхватила его, потащила за собой.

— Ну же! — приказала она. — Вальс!..

— Да не умею я, — взмолился он и сразу же наступил ей на туфли своим здоровенным яловым сапогом. — Видите — не умею…

— А ну тебя, бегемот несчастный. — И Варенька, бросив его, перепорхнула к лейтенанту Пеклеванному. — Вы-то, надеюсь, умеете?

Все как-то невольно расступились, столы отодвинули к рундукам, и пара молодых, оба лейтенанты, взволнованные этим танцем, — танцем, когда каблуки стучат по заклепкам, когда нагибаешься, чтобы не удариться о трубу паропровода, — они танцевали, пока не оборвалась музыка. А музыка, смешно и жалобно взвизгнув, оборвалась на самой середине, и все повернулись в сторону Мордвинова.

— Ну, чего смотрите? — сказал матрос. — Шипит ведь… Надо же иголку сменить!

И Варенька, разрумянившаяся, глубоко дыша, села за стол рядом с Пеклеванным:

— Ух, давно так не плясала! Хоть иллюминаторы бы открыть — душно очень…

— Иллюминаторы открыть нельзя, — ответил Артем, никогда не забывая о том, что он старший офицер. — А вот наверх подняться — можно… Вы согласны?

— Конечно! Мне так душно, что я бы сейчас, кажется, бросилась за борт в ледяную воду…

Артем, рассмеявшись, помог ей преодолеть крутизну трапа, и, провожаемые косым взглядом Мордвинова, они поднялись на верхнюю палубу. Обхватив поручни и откинув назад голову, Варенька сказала:

— Как хорошо!.. Мне так хорошо сегодня, что даже страшно делается. А чего страшно — не знаю…

Медленным взглядом она окинула темное небо, зубцы сопок, подернутую рябью чернильную воду залива и вдруг посмотрела на Пеклеванного так пристально, точно увидела его впервые.

— «Абрек» торпедирован, — неожиданно сказала она глухим, сразу изменившимся голосом. — Вот, наверное, потому и страшно мне… А вам?

— Нет, — коротко ответил Артем. — Война…

— Вы какой-то… — и не договорила.

— Жестокий? — спросил Артем, усмехнувшись.

— Да.

— Это неправда. Я не жестокий.

Он положил руки на леера, и они прогнулись книзу. С кормы раздался чей-то голос:

— Эй, кто там леера трогает?.. Боцманюга опять ругаться будет!..

— Вы сильный, — сказала Варенька. — Рядом с вами я всегда кажусь себе маленькой. Вон, смотрите, какие у вас большие руки.

— Да, — согласился Артем, — руки у меня сильные. Одна женщина во Владивостоке говорила, что если попасть в мои руки, то в них, вероятно, будет уютно. Она шутила, конечно…

— А может, и не шутила, — сказала Варенька.

И, улыбнувшись каким-то своим мыслям, она спустилась в кубрик. А лейтенант, подняв к лицу свои потрескавшиеся от ветра и воды ладони, неожиданно для себя подумал: «Неужели ей может быть уютно в этих руках?..»

Воевать не хочется

Кайса напрасно бравировала своим титулом — для семьи она уже давно была отрезанным ломтем. Имя ее в доме Суттиненов если и произносилось когда-либо, то только шепотом, чтобы — не дай бог! — не услышал его «лесной барон». Причиной такой отцовской ненависти служило неудачное замужество женщины. Причем виноват в этом замужестве был сам барон.

Еще перед «зимней кампанией» он познакомился с одним шведом — владельцем нескольких живописных водопадов. Иностранные туристы валом валили смотреть эти высокие белогривые падуны, шум которых был слышен на пять миль в округе. Старый швед считался богатым человеком, и Суттинен решил сосватать с ним свою дочь.

Кайса с самого начала восстала против этого брака, но в своей отцовской власти барон был неумолим. Состоялось обручение двадцатилетней девушки с богатым владельцем водопадов, который был старше своей невесты почти в три раза. Тогда же к фамилии Кайсы и прибавилась эта приставка — по мужу — Хууванха.

Но вскоре выяснилось, что водопады не обогатили старого шведа, — барон, мечтавший соединить два капитала в один, просто побрезговал мешать свои миллионы с жалкими медяками, набранными у туристов. Закоренелый таваст, упрямство которых вошло в поговорку, Суттинен-отец не хотел признать своей ошибки и всю вину свалил на голову своей дочери. Когда же барон узнал, что Кайса бросила старого мужа, он лишил ее наследства, переписав завещание на одного лишь сына, тогда еще не лейтенанта, а вянрикки, Рикко Суттинена.

Кайса около года проработала в общественных банях столицы — за грошовую плату она часами парила и массировала мужчин. Разлад с семьей, глупое замужество, стыдная профессия «девушки из народа» — все это вместе взятое плюс тоска по хорошей жизни бросало Кайсу Суттинен-Хууванху из одной крайности в другую. Она рано научилась пить; массируя стариков, раздевалась перед ними за плату догола; сделалась развязной и злобной.

Скоро, повинуясь «голосу времени», она вступила в женскую национал-шовинистическую организацию «Лотта Свярд». Кайса стала носить белый форменный передник. Районная руководительница устроила ее работать на бумажную фабрику. В «зимнюю кампанию» на фронте ей быть не пришлось. Зато она помнит, как членов женской дружины посылали в прифронтовую зону, где пьяные солдаты растаскивали женщин по кустам, и это называлось «единством армии с народом…».

И сейчас, когда она снова встретилась с полковником Юсси Пеккала, ей вдруг стало перед ним мучительно стыдно чего-то, хотя он, казалось бы, и не знал еще о ней ничего дурного. Женщина медленно поднялась, перекинула через плечо свою серую шинелюгу, со вздохом взялась за чемодан.

— Вы куда? — остановил ее полковник.

— Пойду.

— Зачем?

— Пойду увеличивать число сделанных мною глупостей.

— Вы уже начали делать глупости здесь, — Юсси Пеккала резал хлеб, по-крестьянски бережливо прижимая к груди буханку. — Садитесь, — добавил он, — вам надо поесть…

Кайса смущенно присела на лавку.

— Вы меня, конечно, не ожидали? — спросила она.

— Признаться — нет… Что вы там натворили в Петсамо?

— Ничего, — ответила она, и лицо у нее вдруг сделалось кротким, как у послушной девочки. — Наверное, сказала что-нибудь такое, что немцы и без меня давно знали. Может быть, сказала немного