Библиотекарь был человек лет тридцати, худощавый блондин, и его голубые глаза ласково поглядывали на нас из-за пенсне. Он дал мне две большие связки книг всех форматов, а две книжищи — латинские словари — были просто необъятные. Я был поражен их весом и пал духом при мысли, что мне придется внедрить в свою голову эти четыре-пять килограммов латыни, хоть они не уместились бы и в моем берете.
День кончился в классной, где мы провели два часа. Сначала мы наводили порядок в своих шкафчиках, а потом готовили уроки на завтра.
Когда в семь часов вечера я вышел из лицея, меня ждал сюрприз — правда, я все же надеялся, что так и будет: мать и Поль караулили меня на маленькой лицейской площади. Они кинулись навстречу и обняли меня с таким волнением, точно я вернулся из Америки. Мать разглядывала меня под уже зажженным газовым фонарем, чтобы убедиться, что я не очень пострадал от сегодняшнего испытания.
Я весело отвечал на их расспросы и обдумывал свой отчет о первом дне в лицее, который составлю для Жозефа.
Когда мы накрывали дома на стол, Поль вдруг застыл с солонкой в руке и в ужасе закричал:
— Он забыл свой ранец!
Я пожал плечами и снисходительно ответил:
— У нас в лицее есть шкафчики, и мы держим там все наши вещи.
— Они запираются?
— Пока нет. Но папа даст мне висячий замок от той калитки. Дашь, папа?
— А ты не хочешь, чтобы я купил тебе новый замок?
— Нет, — ответил я. — Я хочу этот, потому что мы его боялись. Я ведь отлично вижу, как ты смотришь на него, даже сейчас. А если я заставлю его каждый день работать, он станет обыкновенным, глупым замком.
За обедом я подробно описал мой день, и вся семья слушала мой рассказ с живейшим интересом.
Когда я сообщил, что наши учителя говорят мне «вы» и «сударь», Поль посмотрел на меня с почтительным удивлением, а отец сказал:
— Не думал я, что они такие строгие.
Я поведал им о Сократе, особенно упирая на его директорский орден, потом о Тиэйче и, на радость Полю, провозгласил:
— This is the table. This is the chair. This is the door. Я описал, какой кавардак идет на уроке рисования, и отец
объяснил, что так повелось издавна: принято думать, будто во время рисования молчать необязательно В заключение я подробно рассказал о Пейре, который мне очень понравился, но Жозеф усомнился в том, что Пейр — гусарский генерал в отставке.
— Во-первых, — сказал он, — такого военного звания не существует. Во-вторых, я никогда не слышал, чтобы на Мадагаскар посылались гусары. И в-третьих, если он, по твоим словам, такой рослый, он, конечно, не служил в гусарском полку, это ведь легкая кавалерия.
Однако, заметив, что я несколько разочарован, он добавил:
— В драгунском — возможно, или даже в кирасирском… Так или иначе, если эту легенду выдумали ученики, значит, они его очень любят и он хороший учитель. Постарайся заслужить его любовь!
Первые два месяца я чувствовал себя совершенно выбитым из колеи, и, хоть передо мною открывалась так много нового и интересного, я подчас жалел о милой школе на Шартрё, тем более что ее каждый вечер упоминал Поль.
А здесь, в этой школе-казарме, я больше не был сыном Жозефа, мальчиком, которому все учителя говорили «ты» и который играл по четвергам или по воскресеньям на пустом школьном дворе. Теперь я словно жил за границей, среди чужеземцев.
У меня больше не было «моего» класса, «моей» парты. Мы беспрестанно меняли помещение, и парты были не наши, они служили и другим мальчикам, о которых мы знали немногое, иногда только фамилию: она постепенно складывалась перед нами (примерно по букве в неделю), глубоко врезанная перочинным ножом в пюпитр.
Одного учителя заменили пять или шесть преподавателей, причем они были не моими только преподавателями, они давали уроки и в других классах; они не только не называли меня по имени, но иной раз забывали мою фамилию! К тому же не они проводили с нами перемену. Над кафедрой виднелась лишь верхняя часть их тела, как у кентавра, навеки сросшегося со своим конем, или как у кассирши большого магазина.
Словом, я был со всех сторон окружен людьми, совершенно различными, но объединившимися против меня, чтобы толкать меня на путь науки. Кроме преподавателей и классного наставника, существовали еще «младшие надзиратели», которые исполняли роль полицейских во время перемен, следили за нами в столовой, «репетировали» нас утром по четвергам и руководили «передвижением» учеников.
Младший надзиратель, пасший нас, когда мы кочевали из классов интерната в классы экстерната, получил прозвище «Синица». Прозвали его так за рыжеватые волосы и прозрачные голубоватые глаза навыкате. Он был долговязый и очень худой, и я про себя думал, что его плоский живот, наверно, прирос к позвоночнику, как морское блюдце [68] к скале.
Хотя Синица бессменно находился на своем посту, он еще не сказал нам ни слова, если не считать «идите» и «стойте», произносимых сиплым от долгого молчания голосом. Каррер сообщил мне, будто Синица готовится стать лиценциатом [69] математических наук, поэтому его пустой взгляд не замечает ничего из внешнего мира и устремлен внутрь, в муравейник цифр, кишащих в извилинах его опустошенного мозга.
Утром по четвергам у нас дежурил младший надзиратель по фамилии Пикуазо. Черноволосый, кудрявый, с круглыми выпученными глазами и приплюснутым носом, он походил на кряжистого крестьянина. Однако Каррер утверждал, будто Пикуазо — философ. Впрочем, единственным доказательством этого служила лишь способность Пикуазо предаваться размышлениям, невзирая на окружающих. Заткнув уши ватой, он обеспечивал себе покой и без устали строчил что-то, исписывая десятки страниц; но кажется, он не во всем верил философии, потому что подчас, не поднимая головы над своим писанием, вдруг заливался смехом. Как бы то ни было, его считали «своим парнем» — ведь он умышленно не замечал ни наших игр во время уроков, ни нашей болтовни.
Младшие надзиратели, в общем довольно снисходительные, были под началом у двух старших надзирателей, которые всячески подстегивали их служебное рвение.
Надзиратель интерната, не расстававшийся со своей серой мурмолкой, постоянно крейсировал в коридорах лицея, словно канонерка в водах колониальной реки, но появлялся во дворе в ту самую минуту, когда его присутствие было особенно нежелательно.
А у надзирателя экстерната были длинные нафабренные усы с острыми, точно иголки, кончиками, блестящие, как стекло, глаза и начищенные до глянца башмаки на пуговках.
Должно быть, не кто иной, как он, уже в ту пору изобрел радар [70], потому что без промаха вылавливал учеников, выставленных за дверь учителем; пытаясь ускользнуть от надзирательского взгляда, они кружили вокруг колонн галереи, словно белка, завидевшая охотника.
Его прозвали Зловестником, ибо встреча с ним, всегда неожиданная, предвещала школяру несчастье.
Рангом выше этих лицейских унтеров были две грозные личности, а именно — инспектора.
Инспектор экстерната не имел ни имени, ни прозвища. Он был неимоверно высокий и тощий, носил
