Наконец мои ноги узнали круглые камешки, которые перекатывались под подошвами.
Я свернул с тропинки направо и различил во мгле какую-то длинную темную массу.
Я бросился к ней, вытянув вперед руки, и вдруг ощутил в ладонях мясистые листья смоквы… Это была смоква у загона Батиста, и застарелый запах овчарни, после грозы особенно острый, сказал нам, что мы спасены. Дождь это понял и перестал.
Как мы были счастливы и как гордились своим приключением, теперь нам будет что рассказать! Но когда мы сбежали по крутой тропинке к Редунеу, за нами послышался далекий зов какой-то птицы.
— Это чибис, — сказал Лили. — Они здесь не останавливаются… Вот и чибисы улетают…
Косяк чибисов промелькнул перед нами, еле видный в тумане, из-за которого птицам приходилось лететь совсем низко, и пронесся над нашими головами, послушный жалобному зову… Чибисы летели навстречу новым каникулам…
Мы вошли, как всегда, с черного хода.
На втором этаже мерцал слабый огонек, переливаясь в водяной пыли измороси. Мама в полутьме заправляла наш скудный светильник — керосиновую лампу, раскаленное стекло которой лопнуло от упавшей на него последней капли дождя.
В камине пылало яркое пламя; отец и дядя, в мягких туфлях и халатах, болтали с Франсуа. Их охотничьи куртки, развешанные на спинках стульев, сушились перед огнем.
— Вот видишь, они не заблудились! — воскликнул, обрадовавшись, отец.
— Что им сделается! — отозвался Франсуа.
Мама пощупала мою куртку, потом куртку Лили и запричитала:
— Они совсем мокрые! Как будто в море упали!
— Ну и что ж, здоровей будут, — невозмутимо сказал Франсуа. — От воды ребятам ничего не сделается, особенно от воды с неба.
Тетя Роза бежала с лестницы сломя голову, точно на пожар. Она притащила гору полотенец и всякого тряпья. В одно мгновение мы оказались нагишом перед камином — к великому удовольствию Поля и великому смущению Лили; он все старался спрятаться за охотничьими куртками. Но тетя тотчас же, без всяких околичностей, завладела им и растерла мохнатым полотенцем, поворачивая из стороны в сторону, словно он был неодушевленным предметом. Мама расправилась со мною точно таким же манером, и Франсуа, все это наблюдавший, объявил:
— Теперь они красные, как свекла! — И снова повторил: — Ну и что ж, здоровей будут!
Лили нарядили в мой старый матросский костюм, отчего у него сразу стал солидный вид; а меня одели, вернее, поместили в папину фуфайку, которая спускалась до самых моих колен; зато мамины шерстяные чулки доходили мне до бедер.
Нас усадили у камина, и я поведал нашу одиссею. Самым драматическим местом в моем рассказе была сцена нападения пугача. Я, разумеется, не мог позволить ему смирно сидеть на выступе скалы; сверкая глазами и выпустив когти, он, конечно, бросился на нас и кружил над нашими головами. Я показывал, как пугач хлопал крыльями, Лили пронзительно ухал, подражая крику пернатого чудовища. Тетя Роза слушала разинув рот, мама качала головой, а Поль закрыл руками глаза. Мы с Лили изобразили все это с таким искусством, что я и сам перепугался. И долго еще потом, даже спустя несколько лет, злобная птица являлась мне во сне, грозя выклевать глаза.
Франсуа встал и, не мудрствуя, заключил:
— Что делать! Красные дни миновали… Дождям самое время. Стало быть, уговорились на воскресенье. Ну что ж, до свидания, друзья!
И он ушел, уводя с собою Лили, который остался в моей матроске, потому что хотел показаться в ней матери.
За столом я ел с большим аппетитом, когда дядя вдруг произнес слова, как будто совершенно обыденные, так что я поначалу не придал им никакого значения.
— Я думаю,-заметил он, — наши вещи можно погрузить на тележку Франсуа, они не такие уж тяжелые. Тогда в ней вполне уместятся Роза с ребенком и Огюстина с девчушкой. А может быть, и Поль. Ну-с, что ты на это скажешь, наш маленький Поль?
Но наш маленький Поль ничего не мог на это сказать: нижняя губа у него вдруг выпятилась, стала пухнуть и отвалилась чуть ли не до подбородка. Я хорошо знал, что означает эта оттопыренная губа, и любезно сравнивал ее с краем сестрицыного горшочка. Как обычно, за этим симптомом последовало глухое рыдание, и из голубых глаз Поля выкатились две крупные слезы.
— С чего это он?
Мама поспешно взяла его на колени и стала нежно укачивать, а Поль обливался слезами и шмыгал носом.
— Ну полно тебе, дурачок, — уговаривала его мама, — ты ведь знаешь, это не может продолжаться вечно! И кроме того, мы скоро сюда опять приедем… До рождества совсем недалеко!
Я почуял беду.
— Что она говорит?
— Она говорит, что каникулы кончились, — пояснил дядя и преспокойно налил себе стакан вина.
Сдавленным голосом я спросил:
— Когда кончились?
— Послезавтра утром надо уезжать, — ответил отец. — Нынче у нас пятница.
— Была пятница, — поправил его дядя. — И уезжаем мы в воскресенье утром.
— Ты же знаешь, что с понедельника начинаются занятия! — вставила тетя.
С минуту я ничего не понимал и смотрел на них остолбенев.
— Да будет тебе, — урезонивала меня мама, — разве это неожиданность? Разговор об этом идет уже неделю!
Они действительно твердили об этом, но я не хотел слышать. Я знал, что беда неминуема, как все люди знают, что когда-нибудь умрут, но говорят себе: «Сейчас еще рано размышлять об этом. Придет время — подумаем».
И вот оно пришло, это время. От потрясения я не мог ни слова вымолвить, почти что дышать не мог. Отец ласково сказал:
— Ну-ну, мой мальчик! У тебя было целых два месяца каникул.
— Что и так уж чрезмерно, — прервал его дядя. — Будь ты президентом республики, тебе не полагалось бы столько отдыхать!
Этот хитроумный довод не произвел на меня никакого впечатления: я давно решил, что высокий пост президента займу, только когда отслужу в армии.
— Тебе предстоит год, который будет иметь огромное значение в твоей жизни, — продолжал отец. — Не забудь, что в июле будущего года ты держишь конкурсный экзамен на стигендиата лицея, и занятия там начинаются с октября месяца!
— И в лицее тебе придется учить латынь, — добавил дядя, — а я ручаюсь тебе, что это будет очень интересно. Я, например, занимался латынью даже во время каникул, просто для собственного удовольствия!
Эти странные речи о чем-то, чего надо ждать еще целую вечность, не могли скрыть печальную истину: каникулы кончились. И я почувствовал, что у меня дрожит подбородок.
— Надеюсь, ты не вздумаешь реветь! — заметил мне отец. Я тоже на это надеялся и сделал над собой огромное усилие — усилие, достойное команча у «столба пыток».
— Ну вот, — сказала мама, — а теперь иди спать. Тебе необходимо выспаться.
Меня разбудил ворвавшийся свежий воздух: Поль отворил окно. Свет чуть брезжил. Я подумал было,
