Все утро, поднимаясь на вершины холмов, расставляли мы ловушки; затем наша четверка делала привал у источника и завтракала под ажурной тенью сосны.
Походные сумки всегда бывали битком набиты провизией, но мы поедали все до крошки. Пока мы уничтожали омлет с помидорами — изумительно вкусный в холодном виде, — на углях, оставшихся от костра из сучьев розмарина, потрескивая, жарились отбивные.
Когда же от отбивных оставались лишь косточки, а от сыра — корка, охотники дремали на ложе из бауко, прикрыв лицо носовым платком, чтобы не докучали мошки, а мы с Лили отправлялись к гряде и совершали обход нашего «участка».
Мы отлично запоминали места, деревья, кусты, камни. Сравнительно издалека я сразу же замечал, когда какая-нибудь ловушка оказывалась не на месте, и с азартом траппера, который надеется увидеть в западне соболя или черно-бурую лисицу, бросался вперед.
Я почти всегда находил под деревом или подле наших каменных столбиков птицу, попавшую в ловушку. Когда же мы ничего не обнаруживали, наше волнение доходило до предела. Так обладатель лотерейного билета, услышав во время розыгрыша, что первые три цифры счастливой серии совпадают с четырехзначным номером его билета, замирая, ждет, не совпадет ли и четвертая цифра.
Чем дальше переместилась ловушка, тем крупнее дичь, волочившая ее за собою. Мы пробирались к западне сквозь чащу кустарников, описывая концентрические круги.
Посмотришь, бывало, — перед тобой красивый черный дрозд либо тяжелый альпийский дрозд, а подчас горлица, перепелка или сойка.
Иной раз мы не находили ловушки — ее уносил ястреб вместе с нашей добычей, потому что издыхающая птичка отчаянно била крыльями, привлекая внимание пернатого вора.
А иной раз случались и забавные разочарования: то попадется жирная крыса, то огромный «слизень» — ящерица или большая сколопендра цвета меда.
После первого обхода нужно было ждать до пяти-шести часов, пока наши ловушки «сработают».
После полдника мы шли в разведку по горным расселинам, собирали перечную мяту на Эскаупре или лаванду па Тауме. Но очень часто, растянувшись под сосной, окруженной густыми кустарниками, — потому что нам, как диким зверькам, хотелось все видеть, оставаясь невидимыми, — мы целыми часами болтали вполголоса.
Лили знал все: какая будет погода, где находятся потаенные родники, грибные места в оврагах, дикорастущие виды салата, земляной миндаль, терновые ягоды, земляничник; он знал, что в глубине чащи сохранилось несколько виноградных лоз, которые пощадила филлоксера, и что там созревают в тиши гроздья винограда, с кислинкой, но изумительно вкусные. Из тростника Лили делал свирель с тремя дырочками. А порой он брал хорошо высушенный сучок ломоноса, делал надрезы между узлами, и благодаря бесчисленным незаметным желобкам, расположенным вдоль древесного волокна, такой сучок можно было курить, как сигару.
Он познакомил меня со старой грудной ягодой на Пондране, с рябиной у Гур-де-Рубо, с четырьмя смоквами Прекатори, с земляничниками Гаретты и, наконец, показал мне Поющий камень на вершине Красной Маковки.
Это был маленький, прямой как свеча, известковый выступ на самом краю гряды, весь пористый — в дырочках и скважинках. Один-одинешенек среди напоенной солнцем тишины, он пел по воле ветров.
Лежа на животе в бауко и тимьяне по обе стороны камня, мы обхватывали его руками и, приложив ухо к гладкой грани, слушали с закрытыми глазами.
Подует легкий мистраль — и камень смеется; но если мистраль разбушуется, камень начинает мяукать, словно заблудившаяся кошка. Он не любил предгрозового ветра и возвещал о нем вздохами, переходившими затем в тревожный шепот. А после дождя его голос, звучавший, как печальный зов старинного охотничьего рога, долго отдавался в глубине мокрого леса.
Когда же задувал ветер с Девичьей гряды, вот тогда-то и начиналась настоящая музыка. Слышался хор женских голосов, и дамы в одежде маркиз склонялись друг перед другом в низких реверансах. А потом высоко в облаках запевала хрустальная флейта, нежная, тонко звеневшая флейта, вторя голосу девочки, певшей где-то на берегу ручья.
Мой дорогой Лили ничего этого не видел и, когда пела девочка, слышал певчего дрозда, а иной раз — садовую овсянку. Но разве по его вине слух у него был слепой? И я восхищался Лили ничуть не меньше прежнего.
За то, что он открыл мне столько тайн, я рассказывал ему про город: про лавки, где есть все на свете, про выставки игрушек на рождество, про факельное шествие 141-го полка и про чудеса «Мэджик-сити» [31], где я катался с американских гор; подражая грохоту чугунных колес на рельсах, визжал, показывая, как взвизгивают женщины, скатываясь с гор, и Лили вопил и шумел вместе со мною…
Между прочим, я однажды заметил, что Лили, будучи полным невеждой, взаправду считает меня ученым. Я постарался оправдать это мнение (прямо противоположное мнению моего отца), поражая своего дружка быстрым счетом в уме; правда, перед каждым таким «показом» я тщательно готовился; именно Лели я обязан тем, что выучил таблицу умножения до тринадцати раз тринадцать.
Со временем я стал дарить ему слова из своей коллекции, начиная с самых коротких: «ручня», «союзка», «пункция», «перелог», и даже нарочно обстрекался крапивою, чтобы блеснуть перед ним словом «великулы», то есть «пузыри». Следующие по порядку были слова «облачаемое», «корнеобразный», «непринужденность» и бесподобное слово «полномочный»; этим официальным званием (совсем не по заслугам) я наградил жандармского унтер-офицера.
И, наконец, в один прекрасный день я преподнес Лили каллиграфически выписанное на клочке бумаги слово «антиконституционно». Когда Лили удалось его прочитать, он очень меня благодарил, хотя и признал, что им не часто попользуешься; но это меня ничуть не обидело. Я задавался целью увеличить не столько словарь Лили, сколько его восхищение мною, которое росло по мере того, как удлинялись даримые мною слова.
И все же в своих разговорах мы постоянно возвращались к охоте. Я пересказывал ему охотничьи истории дяди Жюля, и часто Лили, прислонившись к сосне и скрестив руки, задумчиво говорил: «Расскажи мне еще раз про королевских куропаток».
Как— то утром, когда мы вышли из дому, небо было низкое, оно спустилось на самые гребни холмов и чуть-чуть рдело на востоке. Свежий ветерок, дувший с моря, медленно сгонял темные тучи; отец заставил меня надеть куртку и картуз.
Лили пришел в берете.
— Я не удивлюсь, — сказал он, — если мы к вечеру поймаем одного-двух рябинников, потому что сегодня уже осень.
Меня как громом поразило.
В центральных и северных областях Франции бывает так, что в первые дни сентября налетит вдруг необычно прохладный ветерок, сорвет где-нибудь мимоходом пронзительно желтый красивый лист, и тот кружится, скользит и перевертывается в воздухе, точно прелестная птичка… Такой листок лишь ненадолго опережает выход в отставку всего леса, который становится рыжим, затем голым и черным, потому что все его листья улетают вслед за ласточками, едва осень протрубит в свой золотой рог.
Но на моей родине, в Провансе, сосновые и оливковые рощи желтеют только когда умирают, и первые сентябрьские дожди, после которых омытая зелень сверкает как новенькая, воскрешают апрель. Тимьян, розмарин, красный можжевельник и карликовый дубок на гористых пустошах вечно сохраняют свои листья подле неизменно голубой лаванды; втируша осень тайком подкрадывается в глубь ложбин; если ночью прошел дождь, она под шумок выжелтит маленький виноградник или четыре персиковых дерева, которые считаются больными, а чтобы никто не догадывался о ее приходе, она румянит простодушные земляничники, всегда принимающие ее за весну.
Вот почему дни каникул, как и прежде похожие один на другой, не давали почувствовать бег
