— Если вы согласны, то и я не против.
Я чуть не задохнулся от слез, но теперь я ревел от благодарности. Мама нежно погладила меня па голове и расцеловала в обе мокрые щеки. Тогда я подпрыгнул, вскарабкался на дядюшку, как на дерево, и прижал его большую голову к моему бьющемуся сердцу.
— Ну, успокойся, успокойся! — повторял отец.
Влепив дяде Жюлю два звонких поцелуя, я с маху прыгнул на пол; потом чмокнул ладонь отца, поднял руки над головой и протанцевал танец диких, завершив его прыжком на стол, откуда щедро рассыпал воздушные поцелуи публике.
— Только не нужно говорить об этом Полю, — сказал я потом, — ведь он еще маленький. Он бы не мог идти в такую даль.
— Эге-ге! — сказал отец. — Так ты собираешься лгать брату?
— Я не солгу, я просто ему ничего не скажу.
— А если он сам об этом заговорит? — спросила мама.
— Тогда я солгу, потому что так надо для его же пользы.
— Он прав, — сказал дядя, пристально посмотрев мне в глаза, и добавил: — Сейчас ты сказал очень важную вещь. Смотри, не забудь: лгать детям можно, когда лжешь для их пользы. — И он повторил: — Смотри, не забудь это!
За обедом я не в состоянии был прикоснуться к еде, несмотря на замечания матери. Но дядя вскользь упомянул о завидном аппетите охотников как о характерной черте этой особой породы людей, поэтому я поспешил съесть свою отбивную и попросил еще картофеля.
— С чего это ты вдруг набрал столько картошки? — удивился отец.
— Набираюсь сил на завтра.
— А что ты завтра предполагаешь делать? — участливо спросил дядя.
— Ну как же, пойду на открытие.
— На открытие охоты? Так ведь это будет не завтра! — воскликнул он. — Завтра же воскресенье! Неужели ты думаешь, что в день праздника Христова дозволено убивать божью тварь? А для чего тогда, по-твоему, обедня? Ах да, — добавил он, — в вашей семье все безбожники! Вот почему ребенку приходит в голову дикая мысль, что можно открывать охоту в воскресенье!
Я растерялся.
— А когда же это будет?
— В понедельник… послезавтра.
Это была обескураживающая новость: муки ожидания продлятся еще один день. Что делать? Я покорился, хоть и очень неохотно, но не возразил ни словом. Дядя Жюль объявил, что он с ног валится, до того сонный, и все пошли спать.
Когда мама подоткнула со всех сторон одеяло Поля, она поцеловала меня, пожелав спокойной ночи, и сказала:
— Завтра я дошью ваши новые индейские костюмы, а ты тем временем будешь делать стрелы. А к полднику у нас абрикосовый пирог со сбитыми сливками.
Я понял, что, суля это пиршество, она хочет подсластить мое горькое разочарование, и нежно поцеловал ей обе ручки.
Но едва она вышла из комнаты, Поль заговорил. Я не мог его разглядеть: мама погасила свечу. Голосок его звучал холодно и спокойно:
— А я знал, что они не возьмут тебя на открытие. Я лицемерно ответил:
— А я никогда и не просил. Детей на открытие охоты не берут.
— Ну и врун же ты! Я тогда сразу увидел, что все про колибри неправда. И я быстренько вернулся, стал под окошком и все слышал, что вы там говорили, и весь твой рев слышал. И даже как ты плел им, что мне нужно говорить разные враки. А я плевал на вашу охоту! Я очень боюсь, когда стреляют по- всамделишному. И все ж таки ты врун, а дядя Жюль еще больше врун, чем ты.
— Почему?
— Потому что это будет завтра. Я-то знаю. Сегодня после обеда мама сделала омлет с помидорами и положила в охотничьи сумки вместе со здоровой такой колбасой и сырыми отбивными, и хлеб, и бутылку с вином тоже. Я-то все видел. А сумки спрятала в стенной шкаф на кухне, чтобы ты не видел. Они уйдут рано-рано, а ты останешься с носом.
Это было безусловно достоверное сообщение. Но я отказывался верить.
— Так ты смеешь говорить, что дядя Жюль врет? Да я видел дядю Жюля в мундире сержанта! И у него есть орден!
— А я тебе говорю, что они идут завтра. И больше не говори со мной, я спать хочу.
Голосок умолк, а я остался один с глазу на глаз со своими сомнениями и ночью.
Вправе ли сержант лгать? Конечно, нет. Но тут я вспомнил, что дядя Жюль никогда не был сержантом, что я это выдумал в смятении чувств. И в памяти возникло другое, ужасное воспоминание…
Тогда же, после обеда, когда я сдуру сболтнул, что собираюсь обмануть Поля якобы ради его блага, дядя Жюль ловко этим воспользовался. Он во всеуслышание признал мою правоту, чтобы потом оправдать свою преступную комедию.
Я был подавлен таким предательством. А отец… Ведь он ничего не сказал! Мой папа был молчаливым соучастником заговора против родного сына… А мама, моя милая мама, которая придумала утешительный крем из сбитых сливок. Я вдруг до того растрогался своей печальной участью, что тихо заплакал, и протяжный крик совы, звучавший вдали, нагонял на меня еще большую тоску. Потом явилось новое сомнение. Поль иногда бывает настоящим бесенком; что, если он выдумал всю эту историю в отместку за мое вранье про колибри?
Все в доме как будто спали. Я бесшумно встал и тихонько, целую минуту, повертывал дверную ручку… Под дверьми других комнат я не видел ни лучика. Я спустился по лестнице босиком; ни одна ступенька не скрипнула. Свет луны помог мне найти на кухне спички и свечу. Несколько мгновений я колебался у двери рокового стенного шкафа. За этой бесчувственной деревянной доской мне откроются либо коварные козни дяди Жюля, либо вероломство Поля. Что бы там ни было, меня ждет удар…
Я медленно повернул ключ… Потянул к себе… Створка открылась на меня… Я вошел в поместительный стенной шкаф и поднял вверх свечу: они были здесь, две охотничьи сумки из рыжей кожи, с большими сетками. Они были набиты до отказа, и сбоку из каждой торчало горлышко запечатанной бутылки А на полке, подле охотничьих сумок, — два патронташа, в которые я сам уложил патроны. Какой готовится праздник! Все во мне возмущалось, и я принял отчаянное решение: пойду с ними, им наперекор!
Тихо, как кошка, прошмыгнув к себе в комнату, я составил план действий.
Во— первых, не смыкать глаз: если засну, все погибло. Ни разу в жизни я не просыпался в четыре часа утра. Итак, не засыпать.
Во вторых, приготовить одежду, которую я, по своей привычке, бросил где попало… Ползая на карачках в темноте, я нашарил носки и сунул их в свои полотняные туфли на веревочной подошве.
После довольно долгих поисков я нашел свою рубашку под кроватью Поля, вывернул ее на правую сторону и положил вместе со штанами у себя в ногах. Затем снова улегся, гордясь принятым решением, и во всю мочь раскрыл глаза.
Поль мирно спал. Теперь перекликались две совы, через равные промежутки времени. Одна была где-то близко — наверно, подле окна в листве большого миндаля. Голос другой, не такой низкий, но, по- моему, более приятный, доносился из ложбины. Я подумал: это, должно быть, жена отвечает мужу.
Тонкий луч луны проникал сквозь дырку в ставне, и стакан на моем ночном столике поблескивал.
