Он знал ее имя, он звал ее по имени. С любовью смотрел на нее, она это чувствовала.
Он был ее другом. Она его совсем не знала, но он был другом, это она понимала. Еще минута, и она вспомнит его имя.
Это автомобиль стал для нее ловушкой, ее зажало на переднем сиденье, там было очень мало места, потому что и крыша, и щиток управления, и дверца — все прогнулось внутрь, придавив ноги и раздробив коленную чашечку правой ноги, оказавшейся словно в тисках; с той же, правой, стороны у нее были переломаны все ребра, но боль еще не чувствовалась, витала где-то, словно несформулированная мысль, и Келли думала, что все будет хорошо, стоит ей лишь приподнять голову над этой просочившейся в машину черной водой, остро пахнувшей нечистотами и холодной, очень холодной для такого теплого летнего вечера.
Она ухитрялась дышать, даже заглатывая воду, особым способом, отфыркива-ясь и тряся головой, и, насколько позволяли силы, старалась отодвинуться от расплющенной дверцы, правое плечо, видимо, сломано, но об этом сейчас не надо думать, в больнице о ней позаботятся, ее подруге как-то спасли в больнице жизнь, они учились вместе в школе, но имени ее она не помнит, помнит только, что это случилось не с ней, Келли, она продолжала звать на помощь: «Помогите! Помогите мне! Я здесь!» — не понимая толком, где теперь верх, где небо? — он так яростно пытался выбраться наружу, что лез прямо по ней к дверце, оказавшейся наверху, там, где ее быть не должно, распахнул эту дверцу, преодолевая сопротивление того, что на нее давило, и протиснул свое ширококостное тело в отверстие, куда с трудом пролезла бы Келли Келлер, но он был очень сильный, он брыкался и толкался, как огромная взбесившаяся рыба, инстинктивно рвущаяся к спасению.
А что ей осталось от него, бог мой, какую награду сжимали ее глупенькие пальчики со сломанными ноготками, которые она так усердно полировала прошлым вечером, взяв у Баффи ее маникюрный набор, какую же, бог мой, — туфлю?
Пустую туфлю?
Но нет: тут только одно направление, и он вернется к ней с той стороны. Она это твердо знает.
Она понимала еще и то, что автомобиль находится полностью в воде, не зная точно, на какой глубине — может, всего в несколько дюймов, — понимала той частью сознания, которая сохраняла ясность, и понимала, что, хотя воздух в салоне — пузырек или пузырьки воздуха — еще оставался, постепенно салон наполнится, не может не наполниться, водой: тоненькие струйки протекали сквозь множество дырочек, щелей, трещин, вроде той, что расползлась паутиной по ветровому стеклу, уровень воды будет понемногу расти, должен расти, ведь автомобиль лежит на дне, она слышала, что иногда жертвы несчастного случая проводили в затопленных машинах до пяти часов и оставались живы, ее тоже спасут, если она будет сохранять выдержку, не поддастся панике, а по мере того как грязная черная вода станет подниматься, заполняя ее рот, горло, легкие, хотя она не сможет видеть ее и даже слышать, как она капает, сочится, льется тонкой струйкой ей на голову, по мере того как звон станет нарастать в ушах, тело сотрясать кашель и она станет задыхаться, ей нужно будет постоянно выплевывать из себя жидкую черную грязь.
Но разве он не обещал ей, что все будет хорошо? Обещал.
Разве он не сжимал ее в объятиях, не целовал? Целовал.
Разве не просовывал в ее сухой, растревоженный рот свой огромный язык? Просовывал.
Никакой боли! Никакой боли!
Она могла бы поклясться, что не испытывает боли и вообще ни за что ей не поддастся, недаром ее хвалили в больнице, Элизабет, храбрая девочка, когда перевязали ей глаз, она и была такой, он в этом убедится, как только поможет ей выбраться, она сама всплывет, она хороший пловец. Я здесь.
Дважды в неделю, по вторникам и четвергам, в том числе и в летнее время, Келли Келлер совершала изнурительные поездки в подержанной «мазде» из своего бостонского кондоминиума, расположенного сразу за Бикон-хилл, в Роксбери, где в душном помещении Центра социальной службы она учила или, скорее, добросовестно пыталась учить взрослых неграмотных негров читать тексты из учебника. Занятия начинались в семь часов вечера и продолжались приблизительно до восьми тридцати. Когда ей задавали вопрос, как идут дела у ее учеников, Келли отвечала: «Помаленьку».
Келли всего лишь несколько месяцев числилась добровольным помощником Американского национального фонда по ликвидации неграмотности, она относилась с большим энтузиазмом к своей работе и вкладывала в нее душу… не без некоторого самодовольства и снисходительности представительницы белой расы в сочетании с острым животным страхом перед угрозой нападения, насилия — не в самом Центре, а на прилегающих к нему улицах безлюдного Роксбери и на замусоренной автостраде, где белую кожу можно смело причислять к факторам риска.
Отношение ее к этому виду деятельности было настолько двойственным, что она до сих пор ничего не рассказала родителям и редко говорила на эту тему с друзьями.
Не сказала она о ней и Сенатору, с которым несколько раз в тот день беседовала на вилле у Баффи… почему? — она и сама толком не понимала… возможно, не хотела казаться эдакой ярой общественницей из «Американских добровольцев», такой тип женщин Сенатор, как любой преуспевающий политик, конечно же, хорошо знал и наверняка относился к ним со снисходительным презрением, нет, она хотела, чтобы он видел в ней совсем другую женщину.
Кто такой «американский доброволец»? Особенно женщина-'доброволец'? Женщина, понимающая, что на этом не сделаешь себе рекламу.
А тем временем черная вода заползла в укромное местечко, где уютно расположилась ее матка.
И еще: Баффи была так мила, что предоставила ей комнату маленькой сестренки — одну из пяти спален виллы на Дерри-роуд, расположенную на юго-восточной стороне; Келли Келлер всякий раз, приезжая сюда, занимала ее, там стояла утопающая в белой кисее и отделанная желтой медью целомудренно-девственная кровать, островерхая мебель, повсюду лежали плетеные коврики, а в цветочном узоре обоев преобладал земляничный тон, как и в любимой комнате бабушки Росс в большом старом гринвичском доме; дрожащими руками Келли ополоснула лицо, тщательно промыв покрасневшие от солнца глаза, и быстрыми нервными движениями расчесала волосы, улыбаясь своему отражению в зеркале, висевшем в ванной, и думая, нет, нет, это невозможно, этого не может быть.
Но это случилось. Келли Келлер избрали.
Сначала Сенатор общался со всеми, никому не отдавая предпочтения. Высокий и широкоплечий, темпераментный и радостно-возбужденный оттого, что находится здесь, на прекрасном Грейлинг-Айленде, который был ему, по существу, незнаком, ведь он редко бывал в Мэне, лето они проводили обычно на Кейп-Коде, в родовом гнездышке, стараясь не видеть, как изменился полуостров за последние годы, сколько там всего понастроили и сколько понаехало народу… «Иногда не хочется чего-то замечать в своей жизни, пусть это касается даже лично тебя».
Держался Сенатор приветливо и открыто. Счастливое стечение обстоятельств, симпатичные молодые люди, у него был вид человека, настроенного от души повеселиться.
Он и Рей Энник: двое зрелых мужчин, решивших развлечься.
Кстати, поприветствовав хозяйку дома, Сенатор первым делом затащил Рея Энника в угол, чтобы что-то обсудить наедине, потом спросил у Баффи разрешения привести себя в порядок и позаимствовал у Рея бритвенный прибор — по его словам, последний раз он брился сегодня в шесть утра в Вашингтоне.
Он сменил свою белую хлопчатобумажную рубашку с длинным рукавом, которая выглядела бы здесь неуместно официально, на темно-синюю тенниску. Короткие рукава плотно обтягивали мощные бицепсы, в треугольном вырезе на груди курчавились седоватые волосы.
На нем были светлые полосатые брюки.
Отменно свежая летняя одежда.
И еще бежевые спортивные туфли на пробковой подошве, фирма «Л.Л.Бин».
Напитки подавались на овеваемой ветром террасе, все говорили одновременно, и среди гула голосов — спокойный, дружелюбный, ровный голос Сенатора; его осанка, строгий строй мыслей, интонация как бы говорили: вы изучаете меня, я понимаю, но не судите строго', речь шла о грубом нарушении
