видеть, что у Джейн Фэрфакс, которая так чудесно играет, нет своего инструмента… Сущий позор — в особенности, как подумаешь, сколько есть домов, в которых великолепные инструменты буквально пропадают даром. Да что далеко ходить! Только вчера я говорила мистеру Коулу, что стыдно смотреть, как стоит новый рояль у нас в гостиной, когда я сама двух нот взять не умею, наши девочки только-только начинают, и еще вопрос, получится ли у них что-нибудь, а в это время бедной Джейн Фэрфакс, такой бесподобной пианистке, вообще не на чем играть — хотя бы плохонький спинет [12] для утехи, так и того нету… Не далее как вчера говорила я это мистеру Коулу, и он вполне согласился со мною, только он страшно любит музыку и позволил себе сделать эту покупку в надежде, что, может быть, время от времени кто-нибудь из добрых соседей любезно согласится найти инструменту лучшее применение, чем способны найти мы сами. Из этих соображений, сказать откровенно, и был приобретен рояль, а иначе нам было бы в самом деле совестно… Сегодня мы очень надеемся, что нам удастся уговорить мисс Вудхаус испробовать его.

Мисс Вудхаус, как полагается, дала себя уговорить и, удостоверясь, что ничего ценного из разговоров миссис Коул более почерпнуть нельзя, обернулась к Фрэнку Черчиллу.

— Чему вы улыбаетесь? — сказала она.

— А вы чему?

— Я?.. Ну, мне, наверное, приятно сознавать, что полковник Кемпбелл такой богач и такая широкая натура… Это щедрый подарок.

— Очень.

— Несколько удивляет, правда, что его не сделали раньше.

— Раньше, очевидно, мисс Фэрфакс не уезжала сюда на столь долгое время.

— А еще, что полковник не предоставил в ее распоряжение их собственный инструмент, который, должно быть, заперт сейчас в Лондоне и никто к нему не прикасается.

— У них рояль, — возможно, полковник счел, что это слишком громоздкая вещь для домика, в котором живет миссис Бейтс.

— Говорить вы можете что угодно, однако думаете, судя по выражению вашего лица, примерно то же, что и я.

— Не знаю. Вы, по-моему, награждаете меня проницательностью, которой я не обладаю. Я улыбаюсь, потому что улыбаетесь вы, и, может быть, узнав, каковы ваши подозрения, начну подозревать то же самое, но в настоящую минуту не вижу, в чем тут сомневаться. Ежели это не полковник Кемпбелл, тогда кто же?

— Что вы сказали бы о миссис Диксон?

— Миссис Диксон? А что — совершенно верно! Я и не подумал о миссис Диксон. Ей не хуже, чем отцу ее, известно, сколь нужен в доме инструмент, а все то, чем это было обставлено, — эта таинственность, внезапность — пожалуй, скорее указывает на молодую женщину, а не на пожилого мужчину. Да, похоже, что это миссис Диксон. Я же сказал вам, что в своих подозрениях буду следовать за вами.

— Ежели так, вам надобно распространить ваши подозрения и на мистера Диксона.

— На мистера… А, ну да. Да, я вас тотчас понял — конечно, это их общий подарок, мистера и миссис Диксон. У нас ведь недавно был разговор о том, какой он горячий поклонник ее искусства.

— Да. И то, что вы мне в связи с этим сказали, подтверждает одну мысль, которая у меня зародилась раньше… Я не хочу усомниться в благих побуждениях как мистера Диксона, так и мисс Фэрфакс, но не могу в то же время избавиться от подозрения, что, предложив руку мисс Кемпбелл, он затем либо имел несчастье влюбиться в ее подругу, либо почувствовал, что сама она к нему чуточку неравнодушна. Возможны и другие предположения, хоть двадцать, и ни одно не будет в точности соответствовать истине — но только я уверена, что неспроста отказалась она от путешествия в Ирландию с Кемпбеллами и поехала вместо этого в Хайбери. Здесь ждала ее трудная жизнь, полная лишений, там — одни удовольствия. В том объяснении, что ей будто бы необходимо подышать родным воздухом, я вижу всего лишь отговорку… Летом оно бы еще могло выглядеть правдоподобно, но много ли проку в родном воздухе, когда на дворе январь, февраль, март? Тут при слабом здоровье — а значит, я полагаю, и в ее случае — полезней жаркий камин и карета. Я не требую, чтобы вы вслед за мною разделили эти подозрения, хоть очень благородно с вашей стороны было заявить о том. Я только честно вам их излагаю.

— А я отвечу, что они звучат до чрезвычайности убедительно. Во всяком случае, готов поручиться, что мистер Диксон определенно предпочитал слушать, как играет она, а не ее подруга.

— Ну, и потом, он спас ей жизнь. Это вам известно? Во время морской прогулки, — что-то произошло, и она едва не упала в воду. А он ее подхватил.

— Верно. Я был при этом, в той же лодке.

— Ах, так? Вот оно что… И конечно же, ничего не заметили, раз эта мысль для вас нова… Окажись там я, — я бы, думаю, сделала кой-какие открытия.

— Вы — да, охотно верю, но я, простак, увидел только, что мисс Фэрфакс едва не сбросило за борт, а мистер Диксон успел ее удержать… Все это было делом одной секунды. Общее потрясение и переполох продолжались потом гораздо дольше — добрых полчаса, наверное, минуло, покуда мы вновь пришли в себя, — но в этом едином для всех порыве каких-либо признаков сугубого волненья ни с чьей стороны не замечалось. Хоть я и не хочу сказать, что вы бы при этом не сумели все-таки сделать кой-какие открытия.

На этом разговор прервался. Затянувшаяся пауза между двумя переменами блюд призвала их разделить со всеми томительные минуты ожидания, сидя с таким же, как у других, сдержанным и чинным видом; но вот стол опять благополучно заставился кушаньями, каждый судок и соусник водворился точно на положенное ему место, и, когда к обществу, занятому едою, опять воротилась непринужденность, Эмма сказала:

— Появление этого фортепьяно разрешило для меня все сомнения. Мне лишь немногого недоставало, и этим сказано довольно. Будьте уверены, мы скоро услышим, что это подарок мистера и миссис Диксон.

— А ежели Диксоны отопрутся и скажут, что знать ничего не знают, то надобно будет сделать вывод, что это подарок Кемпбеллов.

— Нет, от Кемпбеллов оно прийти не могло. Мисс Фэрфакс знает, что оно не от Кемпбеллов, иначе она бы все поняла в первую же минуту. Не пришла бы в недоумение, а смело объявила, что это они прислали. Быть может, вас я не убедила, но сама твердо убеждена, что главный, кто здесь замешан, — мистер Диксон.

— Поверьте, вы ко мне несправедливы, ежели допускаете, что не убедили меня. Я положительно не в силах, противиться в своих суждениях вашим доводам. Вначале, решив, что вы считаете дарителем полковника Кемпбелла, я принял этот поступок за изъявление отеческой заботы, то есть самую естественную вещь на свете. Потом, когда вы помянули миссис Диксон, мне ясно сделалось, насколько более вероятно, что это — дань крепкой женской дружбы. Теперь же я не могу рассматривать его иначе, как дар любви.

Развивать эту тему далее не было оснований. Его слова звучали искренне, похоже было, что она и точно убедила его. Эмма ничего больше не прибавила; разговор перешел на другое, и за разговором обед незаметно завершился; подали сладкое, в столовую привели детей, над ними поахали, поумилялись под шум обычного застольного говора, когда изредка скажут нечто глубокомысленное, изредка — отъявленную глупость, а большею частью слышится ни одно и ни другое, а то же, что и каждый день: перепевы известного, старые новости, тяжеловесные шуточки.

Дамы недолго пробыли в гостиной, когда — кто вместе, а кто порознь — подоспели и остальные гостьи. Эмма следила за появлением своей маленькой приближенной, и, хотя, быть может, рано было бы торжествовать, что она вполне усвоила и благородство и грацию, все же цветущая прелесть ее и безыскусные манеры ласкали глаз, а сердце радовалось тому, что у нее такой неунывающий, легкий, счастливый нрав, который позволяет ей находить для себя, среди терзаний обманутого чувства, столько невинных утех. Она сидела — и кто, при взгляде на нее, угадал бы, сколько ею пролито слез за последнее время? Принарядиться, быть в обществе, видеть, как нарядно одеты другие; сидеть, улыбаться, мило выглядеть и ничего не говорить — вот и все, что требовалось ей для счастья на этот час. Куда было ей