загалдели наперебой. Еще и карла-юрод вперед выскочил, всех перекрикивает:

— Братец-князь! ты видишь! тебе Бог дал! Защити! Оборони!.. обидеть хотят!..

Насилу угомонили дурака. Отвели в сторонку, краюхой хлеба рот заткнули. А выборные ближе подошли, объясняются. Только и слышно: -…имеем доложить, ваша бдительность!.. -…чаклуны, маги сиречь… -…та прямо у вашей хате, звиняйте за… И ответное, князево (едва голос повысил, а ударило наотмашь!):

— А ты почему здесь, урядник?! Тоже бунтовать? вздумал?!

— Да який же цэ бунт, ваша…

— Мы — в известность поставить, довести до сведения…

— Подсобить, ежели занадобится…

— Молчать! — голос полковника вновь перекрыл нарастающий шум. — Я не желаю выслушивать женский галдеж и детские вопли. Сейчас я велю открыть ворота, и вы, любезные, получите возможность изложить ваши просьбы (ай, Циклоп! молодец!) в более приемлемой обстановке.

Князь обернулся; коротко махнул рукой в сторону флигеля.

Немедленно хлопнула дверь, и к воротам заспешил прятавшийся во флигеле вместе со слугами Сенька-Крест — открывать. А на веранде — когда и выйти-то успел из столовой?! — образовался отец Георгий: в рясе, при кресте, как и положено священнослужителю.

Толпа зашевелилась:

— Ты поглянь, там у них и поп есть!

— Дык поп чаклуну — перший ворог! -…може, и нема? нематам чаклунов?.. И в ответ диким, отчаянным воплем взметнулся над толпой фальцет юродивого Прокопия:

— Он! он! Чаклун! вражья сила! К воротам идет!

— Хто, энтот? рябой?

— Обидеть! обидеть свет-Прокопьюшку хочет! Люди добрые, обороните! братец-князь, оборони!

— Та казали — ром. Ром — чаклун, нехристь поганая!

— А энтот на рома не похож…

— Прокопий, а ты не обознался часом?

— Ты глянь, глянь! поп к перилам стал!..

— Обидеть хочет! расстрига, христопродавец! Пошто, батюшка, обижаешь свет-Прокопьюшку?!

Черт! У этого юрода что, нюх на магов?! Князя братцем зовет, а стоило Сеньке выйти… и отцу Георгию…

— Окстись, Прокопий! Не замай попа!

— Слухайте его, люди, слухайте! Мару на нас пущают, а Прокопий — видит!

Блаженный — он все видит, ему сам Боженька очи ладошкой протирает!

— Може, и не поп то? може, чаклун в поповской рясе?

— А може, брешет Прокопий?

— Хто?! Блаженный — брешет?! Да сам ты брехун!

— Я брехун?!

Пока человеческий муравейник за оградой шумел и разорялся, Сенька-Крест успел в один момент отпереть ворота, впустить «епутацию» и быстренько захлопнуть створки перед носом у остальных. Лязгнул ключ в замке, ответно лязгнули цепь с засовом, и Сенька поспешил вернуться во флигель. А Джандиери, сопровождаемый идущими позади выборными, с прежней ленцой прошествовал на веранду, где и уселся в легкое плетеное кресло.

Отец Георгий встал у князя за спиной, символизируя единение светской и духовной власти.

Жаль, если сверху глядеть, не так душевно выходит.

А вниз идти я боюсь.

У Сеньки-фортача, старшего из братьев Крестов, глаза запавшие, усталые. Не по годам; по жизни. Таится в них до поры: …двор.

Серый рай. В дальнем конце свалка примостилась: игрушек там видимо-невидимо, и каждый божий день — новые. В ближнем конце чахлый тополь вырос, лазить по нему, не перелазить. У сарая лавочника Ярошевского — ящики. Из досок славные мечи получаются. А забор — это вообще красота.

Много ли человеку в детстве для счастья надо?

Крохи с фартового стола.

Выборным Джандиери сесть не предложил; они так и остались стоять у крыльца, комкая в руках шапки. Один урядник фуражку не снял — по уставу не положено.

— Итак, я слушаю. Только имейте в виду: быстро и конкретно. Начнем с местного представителя власти, — в руке у Джандиери возникла пока еще незажженная сигара, и кончик ее пистолетным дулом уставился в грудь уряднику. Теперь, когда все происходит близко, мне слышно хорошо. Ну, давай, Шалва Теймуразович, давай, Циклоп, убеди их, напугай их! пусть уходят! ты же можешь, князь, полковник,

«Варвар»! -…Значица, имею доложить, ваша бдительность: вчера вечером, близ села Цвиркуны, силами местных жителей имела место попытка задержать двух магов— конокрадов; стало быть, таборного рома и его подмастерья, из местных, крестьянского сословия, село Кривдянцы. Однако же ром по причине нервического припадка отдал богу душу, избежав тем самым справедливого наказания, а его подельнику удалось скрыться…

— Неудивительно, неудивительно, — покивал головой князь, раскуривая сигару и окутываясь облаком сизого дыма. — Силами местных жителей… Продолжайте, урядник, я вас слушаю. И что же дальше?

— Дальше-то как раз и ничего, ваша бдительность… только в народе говорят…

— И что же говорят в народе?

— Видели! — выдохнул урядник, будто в прорубь головой кинулся. — Из ваших людей там кой- кого видели, ваша бдительность!

— Да ну?! — лица Джандиери я не вижу, но мне отчетливо представляется, как князь вздергивает левую бровь в недоверчивой насмешке. — И кого именно видели? Опять же, кто именно видел? Уж не ты ли, твоя строгость?

Официальное обращение к уряднику прозвучало хуже оскорбления.

— Никак нет, ваша бдительность! Я уже после, ночью, прибыл.

— А-а, — Джандиери, не скрываясь, зевает. — Тогда кто свидетель?

— Вот он, Остап Тарасыч! голова Цвиркунов! — и урядник с видимым облегчением злорадно кивает на стоящего рядом «голову»: вислоусого, кряжистого дядьку.

— Ну-с, допустим. Давайте послушаем очевидца. Итак?

Голова мялся, кряхтел, глядя в землю; наконец выдавил:

— Та ото ж, ваша мосць… обчество — оно завсегда, коржи-бублики… ну, стали тех ворюг смаженых вязать… шоб, значит, препроводить… Ось! И тут: тарантас с вашего маетку катит. А в ем — доця ваша, панночка, значит; еще той, из городу… ну, паныч, мордатый такой. И кучер, шо на рома дюже схожий. Ось…

Остап Тарасыч вновь замолчал, ковыряя землю носком растоптанного чобота.

— Я слушаю, — подбодрил его Джандиери с той же доброжелательностью, с какой незадолго до явления толпы подбадривал мальчишку, отловленного Трисме-гистом в саду. — Не тяните время. -…ото ж, говорю. Кучер ваш, шо навроде рома, с тарантаса сиганул — и до нас!

Выплясывать стал, как скаженный, по-ромски распевать! Мы сразу смекнули: колдует! Очи нам поотводил, я мажонка за родного сыночка принял! Мы ему, кучеру вашему: шо ж ты, мол, вражина, творишь? а туточки паныч мордатый подоспел и Ондрейке в рожу! в рожу! Нос, коржи-бублики, набекрень своротил…

— Интересно, интересно… Так-таки без видимой причины подошел и ударил? Нос сломал? Ни за что? — сигара курится Везувием, и из дыма, из грозового облака звучит такой голос, что сразу ясно: горе