Стройная, отчего казалась гораздо выше, с осанкой аристократки в десятом колене, она стояла напротив господина полковника, и ветер трепал бахрому шали на ее плечах. Превращал шаль в офицерские эполеты. Взвихривал, боевым штандартом делал. А Рашка смеялась: каторжанка, баронесса, воровка на доверии, Дама Бубен, княгиня, Княгиня…
Смеялась.
Под пристальным, каменным взглядом Джандиери, И казалось: что-то в этом взгляде, глубоко, в самой основе, трескается пополам, течет малой осыпью… рушится…
Отвернулся господин полковник.
На Друца взгляд перевел; перетащил, волоком.
Так бурлаки баржу тянут.
— А вы, господин Друц-Вишневский? Ведь согласно показаниям некоего Ильи Дадынько, вожака табора сильванских ромов-ловарей, где вы имели сомнительную честь родиться… …слушал Федор.
Мальчишку-Друца представлял: черномазый, голо-пупый… хромой. При родах пьяная бабка расстаралась. Собак, говорят, боялся: едва завидит кудлатую тварь, сразу в рев. Посылали кур по селам воровать — попадался через раз. Били Дуфуньку смертным боем — чужие, свои, просто случайные; часто били. Одна польза от мальца была: корзинки ивовые лихо плел, вот и носили на продажу. Отца не знал с рождения, мать гуляла, песни шибко пела; гулящие баре — те румынок-певиц больше любили, румынки с любым за деньги пойдут, а ромки упрямые, своенравные, носом крутят. Докрутилась, соловушка: нашли в канаве, с ножом под сердцем. Дуфуньку малость обижать перестали: сирота ведь! и выгнать жалко, и кормить накладно.
Вытянулся парень дылдой, стали к кузнечному делу приучать — ай, чявалэ! караул! руки-крюки, заготовки роняет, молотом промахивается! Искрой едва глаз не выжгло: бровь опалило, два дня одним глазом на мир смотрел. Вожак Илья Дадынько долго думал, ничего не надумал. В бороде почесал, велел звать в табор Лошадиного Отца, самого Ефрема Жемчужного, изо всех ромов рома.
А Дуфунька-неудачник возьми да и пади в ноги Ефрему, магу в законе.
Вцепился — не оторвать… не стал Лошадиный Отец отрывать парня.
Забрал с собой.
Зачем? — изумлялись закоренные ромы, оправляя шитые серебром жилетки.
Зачем?! — едва не плакал, хотел понять вожак Илья Дадынько.
А Ефрем Жемчужный, Король Пик, лишь ухмылялся в усы. …как ухмылялся сейчас, в ночном саду, Дуфуня Друц-Вишневский. Гитара тихонько пела в его руках о кострах в степи, о плясках до рассвета, гитара выгибалась блудливой кошкой, только что не терлась о плечо; и прохладный сквозняк запутался в буйных кудрях. Комарье звенело вокруг, не решаясь сесть на щеку Друца; щегол, нисколько не боясь, разгуливал у его сапог. Пела, смеялась сквозь слезы гитара: ай, тэ заджял бы, да тэ заджял, тэ запрастал хотя ромэнгиро, ах, е джук-лоро!.. (Зайди ко мне, ай, забеги хоть ты, ромская собачка!) А Друц ухмылялся: лошадник, певец, убийца, бродяга. Валет Пик, маг в законе…
— Большой ты барин, твоя светлость! большая твоя голова! Все насквозь видишь, да?!
— Вижу, — не сразу отозвался Джандиери. Сперва зачем-то тронул лампу за стекло, обжегся, но руки не отнял. Словно нуждался в этой мелкой, пустячной боли. — Не все, но много. Вас, например, вижу, отец Георгий.
Священник вопросительно вздернул бровь: это, значит, в каком смысле? извольте объяснить, ваша светлость!
— Вы, отец Георгий, исключение. Вас Илларион-Полтавский, знаменитый «стряпчий», другим подобрал. Умным, образованным; тонким. Ведь правда? Ему, Иллариону, новый крестник срочно понадобился, а кроме вас, отец Георгий, — тогда еще просто Георгий Эммануилович Радциг, без пяти минут бакалавр гражданского права — кроме вас, никого из желающих под рукой не оказалось. А вы желали! вы страстно, до умопомрачения желали… Согласился Илларион, Туз Червонный.
Федька во все глаза уставился на священника. А отец Георгий уставился в землю.
Поник головой.
Понял, к чему клонит господин полковник?
— Вижу, святой отец, вы догадались, к каким выводам я пришел. Правильно: вы, единственный, кто пошел в ученики к магу в законе, будучи сложившейся незаурядной личностью — именно вы выше Десятки не поднялись. И я оговорился: вы не исключение, вы — правило. Все вы, здесь присутствующие, включая наших таежных дикарей… дикарей в отставке. Я на верном пути, господа?
Только сейчас убрал Джандиери пальцы от лампового стекла.
Будто маленький, ухватился за мочку уха. — Я на верном пути, — сам себе ответил.
За небокраем — «обрием», как говаривали в слободских краях — невидимая стряпуха-заря принялась себе куховарить помаленьку. Так бывает, когда в еще кипящий на огне борщ-свекольник — мутный, грязно-бурый, помои помоями — плеснут сперва кисленького, и варево вдруг заиграет красками, нальется неожиданной, вкусной яркостью, чтобы потом, уже в тарелке, остынув предварительно на леднике, принять в себя славную порцию сметаны, забелиться отовсюду Млечным Путем… Все путем, хлопцы! — да под чарку, да с пампушками, с чесноком…
Ох, и бывают же на белом свете сравнения! правда, Федор Федорович?! — смачные, хлесткие! сперва глянешь — вроде ни к селу ни к городу! преддверие рассвета с борщом сравнить, и добро бы с мясным, наваристым, а то с постным свекольничком, куда крошится с огорода что ни попадя — курам на смех!
Просто едва посветлело кругом, едва заголосил с клироса ветвей архиерейский хор птичек- синичек, так сразу живот подвело, и жрать захотелось — спасу нет.
Вот отсюда и сравнения.
Эх, Федор ты, Федор…
— Все это слишком хорошо, — глубоко вздохнув, бросил Джандиери, и никто не усомнился, о чем ведет речь господин полковник. О чем прежде вел, о том и ныне.
— Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Вернее, всей правдой. Бесплатный сыр бывает только в мышеловках, уж простите за банальность. Из грязи в князи, из девки-растеряхи в светские дамы, из битого Пьеро в бьющие Арлекины. Из Ивана-дурака в Иван-царевичи…
Щеточка усов вдруг встопорщилась больше обычного, рот раскрылся, явив два ряда белоснежных, жемчужных зубов; и из горла полковника понесся орлиный клекот.
Шалва Джандиери, жандарм Е. И. В. особого облавного корпуса «Варвар», смеялся!
Смеялся взахлеб, без стеснения, истово и искренне, смеялся при людях, как хохотал он несколько дней назад, при гостях, уводя в танце дочь-Тамару и нож ее острый от бешеной Акулины, — помнишь, Федька, сукин сын?! ты помнишь?! тогда почему тебе вдруг явилось страшное?! …Вот. …Вот сейчас. … слышишь: звенят мониста. Визжит паркет под каблуками. Ошалели гитары; не поют — волками воют. Пляшет ротмистр Земляничкин в кутерьме «Пятого Вавилона».
Слышится Федору в балагане сумасшедшем, сквозь танец-смерть:
— Еще не остыло, не вымерзло счастье,
И кровь не вскипела на остром ноже;
Еще! о, еще! не прощай, не прощайся!..
Но где-то — уже.
Нет, не уже.
Еще.
Потому что Джандиери прервал смех — у края пропасти коней бешеных на дыбы вздернул… остановил. Оглядел собравшихся: пристально, холодно, лишь на самом донышке темных глаз затихала, сворачивалась в кольца гадюка сумасшествия.
— Вот это магия, господа. Настоящая магия. Черная. Не мелочные «эфирные воздействия», о которых хором толкуют Уложение о Наказаниях и Святейший Синод, не та ерунда, которую вы показываете, простаки видят, а я — увы? по счастью?! — способен только Учуять. Настоящая, страшная магия — вот. Вы здесь, господа, долго и малопонятно толковали о каком-то Договоре… Прошу великодушно простить: не в моих привычках подслушивать. Так вышло; случайно. Но мне впору задуматься: князь! во имя светлых идей
