Божий, вводит разум в историю жизни Иисуса Христа или, как выражаются св. Отцы, «сокращает в себе все Евангелие», а во второй части, т.е. помилуй мя грешного, представляет историю нашей немощи и греховности. При сем замечательно, что нельзя премудрее, существеннее и отчетливее выразить желание и прошение бедной, грешной и смиренной души, как сим словом: помилуй мя! Всякое иное выражение не было бы так достаточно и полно, как сие. Например, если бы сказать: «прости мя!», «отпусти грехи!» «отпусти беззакония!» «изгладь преступления!» все это выражало бы одно токмо прошение об избавлении от наказания, вследствие страха робкой и нерадивой души. Но изречение помилуй мя изображает не одно токмо желание получить прощение, возбужденное страхом, но представляет и истинный вопль сыновней любви, надеющейся на милосердие Божие и смиренно сознающей свое бессилие к преломлению воли и духовному бодрствованию над собою; вопль о помиловании, т. е. милости, являемой в даровании духа силы от Бога, духа укрепляющего противостать искушениям и побеждать греховную наклонность. Подобно как должник- нищий просит милостивого заимодавца не токмо простить ему долг, но и подать еще милостыню, сжалившись над его крайней бедностью, сие глубокое изречение помилуй мя выражает, как бы так сказать: «Милостивый Господи! Прости мне грехи и помози исправить жизнь мою, разверзи в душе моей неленостное стремление к последованию Твоим повелениям, сотвори милость прощением содеянных грехов и обращением рассеянного ума, воли и сердца моего к Тебе Единому».

После сего, как я удивился мудрым речам его и благодарил за назидание грешной души моей, он и еще протолковал мне замечательную вещь.

– Если хочешь, сказал он, то я и еще расскажу тебе (и как-то назвал по ученому, ибо говорил, что учился в Академии Афинской) об интонации Иисусовой молитвы.

Вот смотри: многократно случалось мне слышать, как многие из богобоязненных христиан творят устную Иисусову молитву по заповеди слова Божия и преданию св. церкви и выполняют сие не токмо в домашнем молении, но и в храме Божием. Внимательно и с приятностью прислушиваясь к сему тихому произношению молитвы, можно ради душевной пользы заметить, что нота сего молитвенного гласа у многих бывает различна, а именно: иные, возвышая тон на самом первом слове молитвы, т. е. сказав Господи, все прочие слова доканчивают с понижением голоса и единообразно. Другие, начиная молитву низшим тоном, возвышают его на середине молитвы, т. е. на слове Иисусе, и делая восклицание, прочие слова опять доканчивают с понижением тона так, как начали. Иные, начав и продолжая предшествовавшие слова молитвы низким однообразным тоном, на последнем слове, т. е. помилуй мя, возвышают тон с восхищением. А некоторые, произнося всю полную молитву, т. е. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного, делают повышение на одном только слове – Сыне Божий.

Теперь смотри: молитва одна и та же; православные христиане держат вероисповедание одно и то же; общее понятие, что сия самоважнейшая и высшая всех молитв молитва содержит в себе два предмета – Господи Иисусе и Его умилостивление, всем одинаково известно. Почему же не все одинаково выражают ее в интонации, т. е. в произношении? Почему не на одном и том же, но на известном каждому месте в особенности умиляется душа и выражается в особенно возвышенном и напряженном тоне? Может быть, на сие многие скажут, что это происходит вследствие навыка, или примера, взятого с других, или по понятию, соответствующему различному взгляду каждого, или, наконец, кому как легче и удобнее произносить по состоянию способности его к слову... А я об этом думаю совсем иначе. Мне желательно здесь поискать чего-либо высшего, неведомого не токмо прислушивающимся, но даже и самому молящемуся, – нет ли здесь тайного движения Духа Святого, «ходатайствующего воздыханиями неизглаголанными», в неведущих: как и о чем молиться? И если всяк молится во имя Иисуса Христа Духом Святым, по извещению Апостола, то тайнодействующий Снятый Дух, «даяй молитву молящемуся», вместе с сим каждому против силы его может подавать и благодатный дар Свой: иному благоговейный страх Божий, иному любовь, иному твердость веры, иному умилительное смирение и проч. А посему, получивший дар благоговеет и прославляет державу Вседержителя и в молитве своей выражает с особенным чувством и восторгом слово «Господи», в котором подразумевает он величие и власть Творца мира. Получивший таинственное излияние в сердце любви, преимущественно восторгается и проникается сладостию восклицания «Иисусе Христе», подобно как некий старец без особенного восторга любви и сладостей не мог и слышать имени «Иисусе», произносимого даже и в простом разговоре. Непоколебимо верующий в Божество Иисуса Христа, Единосущное Богу Отцу, воспламеняется и еще более твердеет в вере, произнося слова «Сыне Божий». Получивший дар смирения и глубоко-сознающий собственное бессилие при словах «помилуй мя» сокрушается, смиряется и с преимущественным напряжением изливается при сих последних словах молитвы Иисусовой, питает надежду на милосердие Божие и гнушается собственных падений. Вот причины, как думаю, разности интонации при произношении молитвы во имя Господа Иисуса Христа!.. А из сего замечания можно при слышании понимать (во славу Божию и в собственное назидание), кто в особенности Каким проникнут чувством и кто какой имеет духовный дар. На сие мне некоторые говорили: «почему же все сии признаки тайных духовных даров не предъявляются вместе, в совокупности? Тогда бы не одно, но каждое слово молитвы проникалось бы единообразной восторженной интонацией молящегося»... Я отвечал на сие следующим образом: 'так как благодать Божия разделяет дары премудро и различно каждому против силы его, как видно из Священного Писания, то кто может сие испытать и входить ограниченным разумом в распоряжение благодати? Брение не состоит ли в полной власти скудельника, и не властен ли он делать то или другое из брения?..

Дней пять провел я с сим старцем, и он понемногу стал укрепляться здоровьем. Время сие так было для меня назидательно, что я не замечал, как оно летело, ибо мы в сей каморке, как бы в безмолвном затворе, решительно ничем другим ни занимались, как только молились тайно, призывая имя Иисуса Христа, или беседовали об одном же токмо предмете, т. е. о внутренней молитве.

Однажды зашел к нам какой-то богомолец и очень сетовал, скорбел и бранил евреев, селениями коих он шел и терпел от них неприятности и обманы. До того он был на них ожесточен, что проклинал их и признавал даже недостойными их жить на земле по их упорству и неверию и, наконец, сказал, что он имеет непреодолимое отвращение к ним. Выслушав, сей мой старец начал его вразумлять:

«Напрасно, друг мой», сказал он, «ты так бранишь и проклинаешь евреев; а они такие же создания Божии, как и мы, о них надо сожалеть и молиться, а не проклинать их. Поверь, что омерзение твое к ним происходит от того, что ты не утвержден в любви Божией и не имеешь внутреннего молитвенного залога, а потому и не имеешь внутреннего мира. Я прочту тебе о сем в св. Отцах. Послушай, что пишет Марк подвижник: „душа, внутренне соединившаяся с Богом, от величайшей радости бывает как незлобивое и простосердечное дитя и уже не осуждает никого, – ни эллина, ни язычника, ни иудея, ни грешника, но на всех зрит без различия чистым оком и одинаково радуется о всем мире и желает, да и все эллины, и евреи, и язычники прославляют Бога“. А Египетский Великий Макарий говорит, что внутренние созерцатели „толикою любовию распаляются, что если бы возможно было, то всякого бы человека в утробу свою вселили, не различая злого или доброго“. Вот слышишь, любезный брат, как рассуждают св. Отцы, а потому и советую тебе, отложивши ярость, смотреть на все, как находящееся под промыслом всеведущего Бога и при встрече со скорбями преимущественно обвинять себя в недостатке терпения и смирения».

Наконец, прошла неделя с лишком. Старец выздоровел, и я от души поблагодарил его за все благие наставления и простился с ним. Он поехал в свое место, я пошел в предположенный путь свой.

Вот уже начал я приближаться к Почаеву. Не доходя верст сто, нагнал меня какой-то солдат. Я спросил его, куда он идет; он сказал мне, что на родину в Каменец-Подольскую губернию. В молчании пройдя с ним верст десять, я заметил, что он тяжко вздыхает, как бы о чем-то грустит, и весьма мрачен. Я спросил его: «отчего ты так печален?» А он начал ко мне приставать и говорить: «добрый человек! если ты уже приметил скорбь мою, то побожись накрепко и поклянись, что никому не донесешь, и я все расскажу тебе о себе, ибо мне смерть приходит, а посоветываться не с кем».

Я заверил его по-христиански, что мне нет никакой нужды никому ни о чем доносить, и я по любви братской рад подать ему совет, какой могу.

«Видишь ли», сказал он, 'я был отдан в солдаты из господских крестьян. Прослуживши пять лет, мне стало невыносимо трудно, да часто меня колотили за неисправность, да за пьянство. Я и вздумал бежать. Вот теперь уже пятнадцатый год в бегах. Лет шесть я скрывался и укрывался кое-где; воровал по клетям да амбарам, уводил лошадей, подламывал лавки и промышлял сим все один, а покраденное сбывал