контрасты. Так что со мной все было в полном порядке. Забавно, что иногда смотришь на людей, которые воспитали тебя и ввели в этот мир, и замечаешь в них самого себя. И понимаешь тогда, что каждый человек в этом мире является своего рода компромиссом с природой. От моей мамы мне достались мелкие легкие кости скелета и волнистые темно-коричневые волосы, в то время как от моего отца я получил голубые глаза и заостренный нос с горбинкой. У меня были длинные пальцы моей матери, “артистические” руки, как она любила говорить, когда я раздражался, что мои пальцы слишком тонки, густые брови моего отца и маленькая расселинка его подбородка. Я мечтал проснуться однажды в облике Стюарта Витмана из “Полосы Симарона” или Клинта Уокера в “Шайене”, но правда была в том, что я по природе должен был оставаться тощим неуклюжим ребенком среднего роста и внешности, однако я мог воплощать себя в них обоих, закрывая глаза и задерживая дыхание. И потому, невзирая ни на что, в своих фантазиях я выслеживал нарушителей закона вместе с ковбоями и детективами, которых нам каждый вечер показывали по телевизору, а также в лесах, которые начинались сразу позади нашего дома, помогал Тарзану бороться со львами и в одиночку воевал и уничтожал нацистов. У меня была небольшая группа друзей, ребята, такие как Джонни Вильсон, Дэви Рэй Колан и Бен Сирс, но я не был тем, кого можно было назвать “заводилой”. Когда я начинал волноваться в разговорах с людьми, мой язык прилипал к гортани, так что во время споров я просто бывал вынужден помалкивать. Мои друзья были примерно одного со мной возраста, роста и темперамента; мы избегали того, с чем мы не смогли бы бороться, потому что все были просто жалкими воинами. Именно потому, думаю, я и начал писать. Занялся правдоисканием, если вам будет угодно назвать это так. Правдоисканием как попыткой изменить сложившиеся обстоятельства в свою пользу, попыткой сформировать мир так, каким он должен был быть согласно твоим собственным представлениям, чтобы не быть одураченным Господом и не клацать от досады зубами. В реальном мире у меня не было силы; в моем мире я становился Геркулесом, срывающим с себя цепи. Одну черту, знаю точно, я унаследовал от моего деда Джейберда, отца моего отца: страсть познавать окружающий мир. Ему было тогда шестьдесят шесть лет, и он был подвижен, словно бы энергия его была неистощимой, невоздержан на язык и с еще более невыносимым характером. Он постоянно лазил по окрестным лесам вокруг своей фермы и часто приносил домой вещи, которые заставляли мою бабушку Сару падать в обморок: змеиную кожу, пустые осиные гнезда, даже мертвых животных, одним словом, все то, что ему удавалось обнаружить в лесных дебрях. Он любил разрезать различных тварей перочинным ножом, чтобы изучать их внутренности, извлекая все их кровоточащие кишки прямо на газеты. Однажды он подвесил на дереве дохлую жабу и пригласил меня понаблюдать, как мухи будут пожирать ее труп. Он приносил домой рюкзак из дерюги, набитый листвой, вываливал все его содержимое в большой комнате и начинал тщательно изучать каждый листик через лупу, записывая замеченные между ними различия в одну из сотен своих записных книжек. Он собирал окурки сигар и сушил слюни от курительного и жевательного табака, которые собирал в специальный стеклянный флакон. Он часами мог просто сидеть в полной темноте и смотреть на луну. Может, он был сумасшедшим. Возможно, сумасшедшими и называют всех тех, у кого внутри еще остается магия и волшебство после того как они давно уже перестают быть детьми. Дедушка Джейберд читал мне комиксы по воскресеньям и рассказывал истории о доме с привидениями, который был в маленькой деревушке, где он родился. Он мог быть многозначительным, умным и глупым, однако он зажег во мне огонек восхищения и жажды чуда, и с помощью его света я смог увидеть уходящую вдаль дорогу по другую сторону от Зефира. В то утро перед самым восходом солнца я сидел за завтраком вместе с родителями в нашем доме на Хиллтоп-стрит, а на дворе был 1964 год. Везде на земле чувствовались тогда ветры перемен, но меня это в то время не беспокоило. Все, что беспокоило меня в ту минуту, это что мне надо бы заполучить еще один стакан апельсинового сока и что я должен помочь отцу в делах, прежде чем он отвезет меня в школу. Потом, когда завтрак подошел к концу и все тарелки были вымыты, после того, как я вышел на холод снаружи, чтобы сказать “доброе утро” нашему Рибелю и накормить его любимой подливкой, мама поцеловала нас с папой, я надел меховую куртку с подкладкой, взял свои тяжелые учебники, и мы с отцом вышли из дома и направились к нашему старенькому и чихающему грузовичку-пикапу, стоявшему в несколько проржавевшем загоне. Рибель следовал за нами по дороге, но на углу Хиллтоп и Шоусон он вдруг оказался на территории Бодога, немецкого пинчера, принадлежавшего семье Рэмси, и вынужден был дипломатично отступить, сопровождаемый громогласным лаем разгневанного хозяина этого места. Перед нами простирался Зефир, городок, спокойный в своем сне; белый серп луны светил в небесах. В нескольких домах уже горел свет. Но таких было немного. Еще не было и пяти часов утра. Серповидная луна блестела в изгибах реки Текумсы, но если бы там сейчас плавал Старый Моисей, то ему приходилось бы скрести животом по грязи. Ряды деревьев на улицах Зефира хранили спокойствие, лишенные своей листвы, но их ветви на ветру слабо шевелились. Светофоры — их во всем городе было ровно четыре, и располагались они на пересечениях основных трасс, — с завидным постоянством мигали желтым. К востоку каменный мост с целым выводком горгулий раскинулся над широкой пустотой, внизу которой бежала река. Кто-то говорил, что эти горгульи были вырезаны здесь примерно в начале двадцатых годов и изображали известных генералов Конфедерации, падших ангелов, если таковыми они действительно являлись. К западу скоростная магистраль врезалась прямо в заселенные холмы и убегала по направлению к другим городам. Железнодорожные пути проходили через Зефир на севере, через район Братон, где жили только негры. На юге располагался парк развлечений и отдыха для жителей нашего городка, где имелась площадка в форме раковины для выступления различных групп и парочка бейсбольных площадок. Парк был назван в честь Клиффорда Грея Хейнса, который основал Зефир, и там же находилась его статуя, сидящая на утесе и подпиравшая рукой подбородок. Отец говаривал, что статуя выглядела так, словно Клиффорд страдал от бесконечного запора и не мог ни сделать свое дело, ни избавиться от горшка. Далее на юге Десятая трасса, вырвавшись из городских запретов и ограничений, широко расползалась возле болотистых и топких лесов, образуя трейлерную стоянку, и здесь же было озеро Саксон, полого уходящее вниз на никому неведомую глубину. Отец повернул машину на Мерчантс-стрит, и мы поехали через самый центр Зефира, где находилось множество магазинов. Здесь была “Парикмахерская Доллара”, “Стэгг-шоп для мужчин”, магазин разных продуктов и кухонных принадлежностей, бакалейная лавка “Пигли-Вигли”, магазин “Вулворт”, театр “Лирик” и другие примечательные заведения по обеим сторонам улицы, мимо которых мы сейчас проезжали на машине. Впрочем, не так-то много их и было: если мигнуть несколько раз подряд, то за это время можно уже проехать все эти места. Потом мы миновали железнодорожные пути и проехали еще примерно мили две, прежде чем повернули к воротам, над которыми была надпись: “Сыроварня “ЗЕЛЕНЫЕ ЛУГА”. Грузовики для перевозки молочной продукции стояли возле отгрузочного отделения, наполняясь свежим товаром. Повсюду была заметна активная деятельность, потому что сыроварня открывалась очень рано, и молочники спешили пораньше обслужить своих клиентов на дому. Иногда, когда у моего отца был особо напряженный график работы, он просил меня помогать ему в развозке по городу молочных продуктов. Мне нравилась тишина, спокойствие и безмолвие каждого утра. Я любил мир, каким он был до восхода солнца. Мне нравилось наблюдать за тем, какие разные люди работали на сыроварне или просто приходили туда за заказами. Я не знаю, почему мне так нравилось это; возможно, во мне проявлялось любопытство и любознательность моего дедушки Джейберда. Отец пошел отнести накладную мастеру, стриженому под ежик большому мужчине, которого звали мистер Боуирс, а потом мы с отцом стали загружать нашу машину. Там были бутылки с молоком, картонные упаковки со свежими яйцами, ведерки с домашним плавленым сыром, особый картофельный салат “Зеленый Луг” и бобовый салат. Все еще было холодным, недавно извлеченным из морозильной камеры, и молочные бутылки искрились холодом в свете огней склада фермы. На их картонных крышках было изображено улыбающееся лицо молочника и слова “Товар для Вас! ” Пока мы работали, мистер Боуирс подошел к нам и наблюдал за нашими действиями, держа в руках дощечку с захватами для бумаги, и за одним его ухом торчала ручка.

— Ты думаешь, тебе понравится стать молочником, Кори? — спросил он у меня, и я сказал, что да, может быть, мне и понравится стать молочником. — Миру всегда будут нужны молочники, — продолжал мистер Боуирс. — Разве не так, Том?

— Неизбежно как дождь, — ответил мой отец; это была одна из его стандартных фраз, которые он произносил в тех случаях, когда вообще ничего не слушал или слушал разговор лишь вполуха.

— Приходи на работу, когда тебе стукнет восемнадцать, — сказал мне мистер Боуирс. — Мы непременно устроим тебя здесь, — он так хлопнул меня по плечу, что мои зубы клацнули, а бутылки, которые я в это время нес в ящике, отчаянно зазвенели. Потом отец вскарабкался по колесу в кабину, я сел рядом с ним, он повернул ключ зажигания, и мы отъехали от склада, увозя сливочный груз. Перед нами