– У меня была бурная ночь.

– Что случилось?

– Потом расскажу.

– Ну... как у меня... не знаю. Начинаешь думать, если что-то подтолкнет. У кого есть основания для такой ненависти? Ночью я размышлял об этом. Даже список составил. С ненавистью ведь как бывает: возможно, те, о ком и не подумаешь, что могут возненавидеть, потому что ты для них столько сделал, может, они-то как раз и ненавидят тебя больше других?

– Кого-то конкретно подозреваете?

– Мы с Кэбом Фоксом когда-то приударяли в этом краю. Откровенно говоря, я всегда думал, что имею право поразвлечься, а если нужно, охотно заплачу за приятные минуты.

Тут я вдруг вспомнил ту парочку у бензоколонки, куда я пришел, когда застрелили Мону. Вспомнил слова того парня: «...В наших краях и сейчас проживает не меньше сорока взрослых потомков с его голубыми глазами, и то если не считать мексиканцев. Кэб балдел от мексиканок».

– Мне за Кэбом было не угнаться, – продолжал Джас. – Ах, те влажные летние ночи, пикники на природе, запах горящих кедровых поленьев, кружки с самодельной водкой и огромные открытые машины, в которых мы тогда разъезжали, те горячие девчонки с шоколадной кожей, улыбающиеся, податливые, и мы с Кэбом, шпарящие на их языке, и...

Речь его оборвалась.

– Думаете о каком-нибудь конкретном типе из местных?

– Нет-нет. Ни о ком я не думаю. Ночью покопался в памяти. Пять или шесть раз потом навещали, просили помочь. Их, конечно, было побольше, но другие быстренько выскакивали замуж. Или из гордости не обращались за помощью: Я никогда не отказывал. Улаживал все втихую, деньги получали наличными. В трех случаях вышло по-другому, одноразовой суммой не отделался. Выдавал пятьдесят ежемесячно. Или сорок. Как пособие на ребенка. Давно это было. Хотя можно было бы, наверно, проследить. Санчес. Фуэго. Пока только эти два имени вспомнил. Сейчас им, пожалуй, уже под тридцать. Не знаю. Вот такие раздумья одолевали меня ночью. У таких могла бы возникнуть ненависть.

– Да... могла бы.

– Потом вспомнил еще один случай, но это не телефонный разговор. А больше не знаю никого, кто мог бы затаить злобу. Знаете, парень, приезжайте в Хлопковый клуб, скажем, через час. Я пока поброжу по дому, освежу в памяти старые времена, всплакну о своей девочке. Оденусь, и встретимся в клубе.

Не успел я положить трубку, телефон зазвонил снова. Изабелл заворочалась и что-то пробормотала. Звонил Бакльберри. Сообщил, что исчезла Изабелл Уэбб, не знаю ли я, где она может быть. После секундного замешательства я доложил, что мисс находится в отеле «Шалви». Он хотел говорить с ней. Пришлось сказать, что она выпила успокоительное и теперь спит, но потом сама позвонит ему, и он скрепя сердце согласился. Я сказал, что попозже подъеду подписать свои показания о том юноше с ножом. Бакльберри добавил, что в Фениксе выяснили его личность. Франциско Помпа – девятнадцатилетний правонарушитель, контрабандист и наркоман, отпечатки его пальцев обнаружили на угнанной машине, брошенной недалеко от дома Джаса.

Изабелл по-прежнему спала. Побрившись и одевшись, я собрал всю ее одежду, до последней тряпки, и вместе с солидными туфлями завернул в ее потрепанный свитер. Посмотрел предварительно на размер, обозначенный на туфлях, 5Б. Отыскал горничную, убиравшую соседний номер, и строго-настрого приказал не беспокоить спящую девушку. Отдал ей узел с одеждой: кому-нибудь авось пригодится, и она откровенно порадовалась.

Наскоро позавтракав, официально зарегистрировал Изабелл у дежурного администратора: кузина. Тот встретил сообщение с недоверчивым высокомерием, и мне пришлось ублажить его скромной купюрой. Затем я завернул в магазин на первом этаже. Тоненькая веснушчатая продавщица охотно согласилась помочь мне. Мы отобрали веселенький оранжевый костюмчик, кружевное кокетливое белье и сногсшибательную блузку. Продавщица забежала со мной в соседний отдел, помогла выбрать лодочки на высоком каблуке. Коробки и свертки я оставил в номере с запиской: вернусь около половины четвертого; если проснется, пусть закажет себе обед и позвонит Бакльберри; надеюсь, вещи из свертков окажутся ей впору.

Пока я ворошил легкомысленные вещички женского надушенного туалета, Джаспер Йомен был поглощен борьбой, как говорится, с лопатой гробовщика. Тяжелым сражением. Я восстановил события на основе полученных позже сведений. По дороге в Хлопковый клуб, сидя за рулем своего огромного «крайслера», он почувствовал себя плохо, стал задыхаться. Испугавшись, свернул к стоянке большого торгового центра, чтобы из ближайшей закусочной вызвать по телефону врача. С трудом въехав на стоянку, он вышел из «крайслера», и тут его схватили судороги. Домохозяйки, возвращавшиеся с покупками к своим машинам, наверное, принимали этого высокого, костлявого верзилу, – шатавшегося, дергавшегося, хватавшего воздух раскрытым ртом, – за пьяницу, который набрался уже спозаранку.

Первая смертельная судорога скрутила его на широком тротуаре перед закусочной – он свалился, как кукла, отброшенная капризным ребенком. Он лежал на сером асфальте среди оберток от жвачки и окурков, с дергающейся головой и немеющим горлом, на окровавленном лице – выражение ужаса, глаза вылезают из орбит, челюсти намертво стиснуты.

Прохожие, сгрудившись вокруг на безопасном расстоянии, тупо смотрели на его мучения. Из закусочной выскочил было продавец, но тут же метнулся назад – к телефону. Судороги ослабели, и Джас, отдышавшись, слабым голосом попросил, чтобы ему помогли встать. Подняв, его отвели в закусочную. И здесь начался второй приступ. Он вырвался из рук, и неведомая сила швырнула тело на пол, выложенный цветной плиткой.

Он еще раз пришел в сознание, но сил уже не оставалось. Третий приступ начался, когда его укладывали в машину «скорой помощи». Несмотря на все принятые меры, через сорок минут он скончался. Токсикологам уже было ясно, что обнаружится при вскрытии. После необходимых анализов в лаборатории констатировали: он проглотил 0,2 грамма стрихнина, что вдвое превышает смертельную дозу. Яд попал в организм, вероятно, минут за тридцать до первого приступа, скорее всего с чем-нибудь, что приглушило его горечь, возможно, с очень крепким черным кофе.

Однако все это я сложил в единую картину гораздо позже. Отправившись в клуб, ждал его там. Потом вдруг поднялся шум, заговорили, что ему стало плохо, отвезли в больницу. Он умер за десять минут до моего приезда туда.

Возникла проблема судебной правомочности – представители города считали, что дело должно находиться в ведении округа, окружные чиновники утверждали обратное. Когда умирает важная особа, достаточно допустить малейшую оплошность, и можете распрощаться с карьерой. В конце концов дело передали округу и Фреду Бакльберри.

Он перехватил меня на стоянке больницы. Выражение лица его было скорбно-благостным, но я-то понимал свое положение. Без Йомена можно было сбросить меня со счетов. Он смотрел на меня, как кошка на свежую рыбку. Своего помощника Гомера Харди отправил со мной в отель, чтобы забрать малышку Уэбб и привезти нас обоих в управление округа, где находился также суд. Там мы должны дожидаться Бакльберри, разумеется, добровольно, – пока у него дойдут до нас руки.

В «Шалви» мы приехали в десять минут третьего. Харди не намерен был оставаться в холле – ждал в коридоре перед номером. Коробки и свертки я нашел опустошенными. Дверь в ванную заперта, там шумела вода. Я постучался – Изабелл ответила, что сейчас выйдет.

Через пять минут она появилась. Все сидело на ней как влитое. С головы до ног выглядела ослепительно, костюмчик и блузка подчеркивали все, что прикрывали. Однако прическа оставалась бесформенно-строгой, и, конечно, тут же были нацеплены огромные темные очки. Губы не подкрашены, лицо чуть припухшее. Непроницаемые стекла очков были нацелены на меня.

– Где моя одежда?