Еда была великолепной. Абсолютно вегетарианской и невообразимо разнообразной, хотя и несколько эклектичной. Это было отнюдь не месиво, которое часто называют «овощным рагу». Острый перец, нежный салат, отлично приготовленный рис и овощи, приправленные карри, – все было изысканно красивым и чудесно благоухало. Повара, приготовившие все эти кушанья, были совсем не похожи на других участников конференции, хотя некоторые из них в конференции все же участвовали, а на кухне просто отрабатывали плату за образование. Впрочем, выйдя из кухни, чтобы послушать, скажем, доклад о Вечном Герое, эти «повара» мгновенно растворялись в зале среди прочих слушателей, и писательница уже не могла их отличить от своих коллег; но здесь, в тесной, жаркой, сверкающей кухне, каждый из них казался ей потрясающе самобытным, веселым и уверенным в себе. Они легко и непринужденно вели беседу, двигались четко и осмысленно, и любому стороннему наблюдателю становилось не по себе, ибо он чувствовал себя здесь ненужным и каким-то неполноценным. И отнюдь не потому, что повара стремились произвести впечатление или кого-то исключить из своих рядов; нет, просто они были постоянно заняты готовкой и прочими насущными делами, а потому подобное их поведение являлось совершенно бессознательным.

На второй день после обеда, когда все вокруг заливал медовый свет закатного солнца, писательница шла по широкому деревянному мосту над ручьем, отделявшим конференц-зал от гостевых домиков. Вдруг она остановилась и от неожиданно мелькнувшей в голове мысли даже ухватилась за грубоватые перила. «Я же бывала здесь раньше! – думала она. – Мне знаком этот ручей и этот мостик, я помню тропу, что вьется меж деревьев…» И, как бывало всегда в таких случаях, ее охватило мучительное напряжение и застенчивость. Подобные чувства она испытывала и в двенадцать лет, когда ее приглашали танцевать в танцклассе, и в пятьдесят – однажды в гостиничном номере большого города, где никогда прежде не бывала. Иногда, впрочем, у этих чувств было оправдание: они возникали, как некое сбывшееся предвидение, о котором она вспомнила лишь случайно, и от этого возникал некий странный эффект как бы двойного восприятия того места, где она, согласно тому, давнишнему предвидению, и должна была появиться. Но на этот раз она ничего особенного не чувствовала: это было самое обычное узнавание некогда хорошо знакомых мест. Узнавание необъяснимое, но вполне отчетливое, хотя и с несколько мрачноватым оттенком, связанным, вероятно, с необычайной величавостью окружавшей ее природы.

Ибо и ручей, и тропа убегали куда-то вдаль – из смягченного туманной дымкой золотистого светового пятна во тьму, – в вечные сумерки, царившие под этими невероятными деревьями. Да, там всегда было темно, тихо и пусто, ибо сообщество этих великанов не допускало в свои ряды почти ничего, что не соответствовало бы их собственным размерам. Если на открытых полянах дикие травы, заросли кустарника, птицы, жучки и прочая мелочь составляли обычную живую мозаику, то под большими деревьями даже промельк крыла кустарниковой голубой сойки поражал, как если бы это случилось в суровой замкнутости романской церкви. Войти под сень этих деревьев означало совершить столь же определенное и значимое действие, как пересечь порог огромного здания, и не просто огромного, а размером с целое графство.

И все же среди этих гигантских живых колонн имелись и некие странные предметы, похожие на черные контрфорсы, которые еще сильнее нарушали ощущение соразмерности, ибо, даже будучи довольно приземистыми, они выглядели крупнее – причем значительно! – гостевых домиков. По массивности и толщине они превосходили даже те деревья, что росли вокруг. То были руины. Руины старых деревьев, поваленные и обгоревшие останки изначально существовавшего здесь леса. Лишь усилием воли писательница сумела заставила себя осознать тот факт, что гигантские секвойи вокруг, вздымавшие к небесам свои могучие конические стволы и относительно хрупкие ветви, – это лишь вторичная поросль, молодой лесок, которому еще и ста лет не исполнилось, обыкновенный молодняк, отпрыски, потомки тех Великих, присутствие которых по-прежнему ощущалось здесь, которые росли в вечной тишине, ныне навсегда вместе с ними утраченной.

И все же под гигантскими деревьями стояла тишина, и ночью она становилась почти абсолютной. Это было то самое изысканное отсутствие звуков, какого писательнице никогда еще наблюдать не доводилось. Домики, где расположились она и ее коллеги, беспорядочно, через каждые десять-двадцать метров, разбросанные над ручьем, были темны; и сам ручей, довольно мелкий, бежал почти беззвучно, словно подчиняясь авторитету этих деревьев с красными стволами, их молчаливому совету соблюдать тишину. Ветра не было совершенно. И писательнице стало ясно, что перед рассветом сюда через холмы непременно наползет с моря туман и окончательно заглушит те звуки, что и так уже приглушены. Где-то далеко один раз крикнула маленькая совка. Чуть позже одинокий москит безнадежно заныл у затянутой сеткой двери…

Писательница лежала в темноте на узкой дощатой койке, похожей на корабельную, и, ни к чему особенно не прислушиваясь, размышляла: не этот ли спальный мешок прошлым летом брала с собой ее дочь, когда, ночуя под открытым небом, умудрилась подцепить грипп? Интересно, думала писательница, как долго способны выжить микробы гриппа в темной, теплой, влажной среде закрытого на молнию спального мешка? Эти мысли лезли ей в голову, потому что чувствовала она себя здесь на редкость неуютно. Иногда ей даже начинало казаться, что она то ли заработала расстройство желудка, то ли в мочевой пузырь попала какая-то инфекция, то ли это попросту трусость. Как бы то ни было, она сильно сомневалась, что даже самые неприятные ощущения смогут заставить ее вылезти из насыщенного микробами, но теплого и уютного спального мешка, взять фонарик и попытаться отыскать ту почти незаметную в темноте тропинку, что вьется вверх по склону этого зловещего холма и ведет к чересчур общественным, а потому лишенным дверей туалетам с лужами на полу. Так что пришлось бы еще и молить бога, чтобы никто ее в столь жалком состоянии не заметил. Нет, все же, видимо, придется вылезать. А может, все-таки не стоит? Она услышала, как скрипнула дверь через один или два домика от нее, ниже по ручью, и почти сразу же послышалось негромкое шуршание: какой-то мужчина мочился прямо с крыльца на темную, мягкую, легко впитывающую влагу землю, усыпанную листвой великанов с красными стволами, их ветками и корой. О счастливец! Ему не нужно красться и некрасиво приседать, расставляя ноги! При мысли об этом мочевой пузырь безжалостно отозвался болью. «Мне совершенно не обязательно идти в туалет! – заявила она себе, но не слишком строго. – И ничуть я не больна!» Она прислушалась к потрясающей тишине, царившей вокруг. В этой тишине не слышалось никаких признаков жизни. Потом откуда-то из этой темной безмолвной глубины донесся негромкий, но вполне живой звук: кто-то пукнул. Писательница вся обратилась в слух. Вскоре послышался еще один такой же звук, громче, из домика выше по ручью. Ну да, конечно, это бобы с перцем чили! Наверняка они. Впрочем, что искать какие-то объяснения? Разве люди, как и скот, каждую ночь не выбрасывают в атмосферу определенное количество метана? И разве люди, спящие сейчас в домиках над ручьем, не привыкли к подобным ночным «концертам»? Впрочем, эти мирные звуки в непроницаемо черной и как бы застывшей ночи слушать было даже приятно – изредка кто-то всхрапнет, кто-то выйдет на крыльцо помочиться, кто-то громко вздохнет во сне.

Успокоившись, она уже почти засыпала, когда вдруг услышала выше по ручью мужские голоса, поющие что-то вроде первобытного гимна. Точно на заре человечества! Голоса были сильные, мужественные. Так поют, отправляя обряд посвящения. Но писательнице те слабые и немного непристойные звуки, которые она слышала раньше в ночи, отчего-то казались ближе и дороже.