устрою.

Дикки и так думает, что я под охраной полиции. Но, имея дело с 'Противовесом', лучше не рисковать.

Через восемнадцать часов 'Лисица' пробиралась среди дубового леса, обступившего речку Болье. Коричневая стеклянистая волна, бурля, отбегала от кормового подзора. Сквозь листву поблескивали чисто вымытые окна модных коттеджей. Мы причалили к бую и спустили паруса. По дороге между деревьями к нам вырулил 'зодиак'. На борт взобрался кряжистый человек в теннисных туфлях и анораке.

— Детектив-сержант Эллертон, — представился он.

Я отрекомендовал ему Дина как моего боцмана. Дин сначала удивился, потом задрал нос.

— Три дня, — сказал я. — Ты главный. Сумеешь приглядеть за ней?

Дин кивнул, как будто каждый-день оставался за главного. Я сел в 'зодиак'.

Дом Глейзбрука оказался большим бунгало из кедрового дерева, на веранде было полно народу. Он улыбнулся мне в несколько раз шире и вульгарнее, чем обычно улыбался публике. Некоторые приглашенные оказались соседями. Он провел меня мимо них к компании загорелых людей с широкими плечами, квадратными подбородками и стальными рукопожатиями. Один из моих новых знакомых участвовал в состязаниях на Кубок Америки в качестве грота-шкотового, остальные трое были матросами на судне, выигравшем в прошлом году Фастнетскую регату.

— Экипаж, — сказал Глейзбрук.

В меню были кетовый майонез и вино с виноградников Луары. Я не отдал должного ни тому ни другому. Я волновался. Теперь все казалось не так просто, как прежде, у Спирмена. Если Глейзбруку не понравится, как я проплыву на его яхте, никакой Финляндии не будет.

После ленча мы всем экипажем отправились к причалу 'Бертон' в Лимингтоне. Яхта Глейзбрука называлась 'Ураган'. Это была типичная классическая шикарная гоночная яхта. Ярко-синего цвета, с острым носом и вздернутым транцем, она покачивалась у пристани, как гоночный автомобиль высшего класса: мачта с тремя распорками, палуба — спортивная площадка, оснащенная лебедками ростом с нефтяную вышку.

На борту был Чарли вместе со Скотто и еще одним верзилой, они готовили яхту к отплытию. Я тихо поблагодарил его. Он сказал:

— Не за что. Он сам о тебе спрашивал.

Призвание Чарли — делать людям приятное. Трудно понять, говорил ли он правду, или же выдержал бой как адвокат, чтобы меня взяли в команду. Так или иначе, но меня взяли.

— Поехали, — сказал Глейзбрук. Двигатель заурчал. Он спрыгнул с пристани на палубу, улыбаясь специально для фотографов на пирсе. Когда мы выплыли на середину реки, он проревел:

— Давайте-ка водрузим паруса!

Паруса взлетели на мачту со скоростью, которая повергла бы в трепет команду 'Лисицы': огромные крылья охряного и белого цветов, с веерами тесьмы, бегущими от галса, шкота и носа...

— Ваша очередь, — сказал Глейзбрук. Он передал мне руль.

На 'Лисице' рулевой видит конуру над кубриком, ялик на распорках, крышку люка, паутину вантов, кливеров и стакселей. На 'Урагане' я видел разноцветные 'макароны' линий управления на плоской белой пластмассовой палубе. На миг судно показалось мне неправдоподобно чистым и аккуратным. Потом руль начал подавать сигналы, и мне стало не до сравнений.

Племя гоночных пятидесятипятифутовых яхт имеет мало фамильного сходства с крейсерскими яхтами. Они больше напоминают гоночные шлюпки, как пятисотпятки, на которых я носился среди буев береговой Англии, когда был подростком. Во времена, когда создавалась 'Лисица', гонки были дополнением к крейсерскому плаванию. Когда я участвовал в гонках на 'Лисице', я думал наполовину о гонках, наполовину о судне, непрестанно возвращаясь к его слабостям — так язык постоянно трогает больной зуб. 'Ураган' же был новенькой, идеально приспособленной гоночной машиной, и волноваться было не о чем. Руль говорил, что судно хочет идти вперед. И мы шли вперед.

Нос поднимался, корма опускалась. Яхта подпрыгивала на волнах, кильватер бил из-под покатого корпуса, как струя городского фонтана. Матросы у парусов творили чудеса с лебедками, загоняя внутрь последние, неподатливые, как металл, дюймы кливера и грота, так что паруса, натянутые до отказа, гнали лодку прямо в глаза ветру.

Полные плечи Глейзбрука появились из люка снизу. Он был штурманом и тактиком: хорошая роль для владельца, особенно если он к тому же политический деятель. Лицо у него раскраснелось от удовольствия и от вина и сияло как солнце над рубашкой от Лакоста.

— Паршивый прогноз, — сказал он. — Юго-западный, шесть-семь баллов. Сильно падает давление. Может быть, и восемь.

— Вы все еще хотите плыть? — спросил я. В Шербурской гонке нужно плыть всю дорогу до Шербура и обратно. Пятидесятипятки обычно устраивают гонки вокруг буев и к вечеру возвращаются в свои безопасные, уютные гавани.

— Конечно, мы плывем, — сказал он.

Я почувствовал прилив в крови адреналина, все тело приготовилось к бою. Во рту пересохло, руки начали потеть. Через палубу я бросил взгляд на Те-Солент, где охряные клинья парусов клонились к воде на фоне тусклой зелени острова Уайт. Яхта была как живое существо у меня под руками. Там, в проливе, был противник, единственный противник на ближайшие двадцать четыре часа. Под рев воды в кильватере мы скользили по сине-серым волнам к стартовой линии.

По дороге мы немного потренировались. Экипаж был хорош, лучше не бывает. Когда 'Лисица' делает поворот, ее тридцатитонный корпус не так просто снова привести в движение.

'Ураган' вертелся, как мустанг, на своем киле-плавнике, и тут же большие паруса подхватывали его невесомый корпус и мчали вперед, как какую-нибудь шлюпку. -

Паруса надувались. Чарли подошел и встал рядом со мной. На нем были синие вылинявшие шорты, на плече висел 'поляроид', склеенный позеленевшей от соли бумажной полоской.

— Глянь-ка на них, — сказал он. Катамараны и крейсерские яхты копошились на стартовой площадке, как поросята на льду. — Прямо 'семейные' гонки.

Я кивнул. Сегодня такой день, когда любые выкрутасы могут только навредить.

До старта оставалось двадцать минут. Мы разглядывали другие суда. Там было еще три пятидесятипятки, они тоже держались особняком, изучая друг друга и нас.

— Все хотят попытать счастья на Кубок, — объяснил Чарли.

— На Кубок?

— Кубок Капитана. Идет отбор. Шербурская регата — негласные отборочные гонки.

Гласные или негласные, это резко повышало ставки. Кто-то сунул мне в руку чашку чая.

— Не волнуйтесь, — сказал черноволосый, коротко стриженный человек. — Я не против того, чтобы проиграть. — Он улыбнулся. Передних зубов у него не было. — Правда, другие ребята очень даже против.

— Спасибо за поддержку, — поблагодарил я. У него за плечом секундомер отсчитывал секунды. На судейской лодке грянул выстрел.

Я скомандовал:

— Натянуть паруса.

Паруса перестали хлопать. Яхта так и прыгнула вперед, выдавив глыбы воды с подветренной стороны.

— Оверштаг, — сказал я и повернул большой, обитый кожей руль.

Гик крутанулся. Вода ревела, когда мы обогнали судейское судно. С наветренной стороны наравне с нами шли другие пятидесятипятки, двигаясь впереди эшелоном. Никто не уклонялся от курса, не толкался. Рулевой судна с наветренной стороны был, наверное, в двадцати футах от меня. Я слышал бульканье и бурление воды в промежутке между корпусами.

— Слишком далеко, — хмурясь, произнес Глейзбрук.

Я едва слышал его. Мое волнение прошло. Теперь в моей голове как бы расстилалась большая движущаяся карта. Впереди — маленькие суда, толкающиеся и мешающие друг другу двигаться. За ними — линия больших судов, все в один ряд. А в отдалении справа, позади флангов на фале судейской яхты, почти