Диме, судя по всему, под сорок… Или даже за сорок… Вполне мог лет в двадцать сделать ребеночка… Только почему он о Дочери раньше даже не упоминал?.. Ну, допустим, с ее мамашей они разошлись — это ясно… Это по нему видно… Ну, а дочка?.. Обычно мужики страсть как своими дочерьми гордятся… Хвастают ими направо и налево… Может, ее мамаша не дает им встречаться?..»

— Дочь? — с напускным равнодушием переспросила Женя (она решила, что именно такой тон в данном случае будет наиболее уместным). — А чего ж ты раньше ничего о ней не рассказывал?

— Вот, смотри. — Бритвин залез в карман пиджака, достал портмоне, выудил из секретного отделения маленькую черно-белую фотку. Протянул ее Жене. Фотография изображала девушку лет пятнадцати: в лесу, рядом с березкой… Стройная, красивая, юная… Милое, чуть капризное личико…

— Настоящая красавица, — убежденно проговорила Женя. — И на тебя похожа.

— Да-а, красавица, — с непонятным, слегка осуждающим выражением, произнес Бритвин. Нахмурился, взял у Жени фото, спрятал назад в портмоне. — Давай с тобой еще выпьем.

— Эй, не слишком ли ты спешишь? Возьми вон лучше салатик, закуси.

— Может, я хочу напиться? — агрессивно проговорил Бритвин. — И забыться? — Он налил себе еще водки. — И ничего не помнить? — Задумчиво нацепил на вилку салата, пожевал, а потом почти выкрикнул: — И вообще — не жить!

«Ну, вот, дождалась, — досадливо подумала Женя. — Начинаются пьяные откровения».

— Что-нибудь случилось, Дима? — участливо спросила она.

— Случилось, — мрачно ответил он. Налил себе еще водки, отхлебнул.

— С дочкой? — столь же спокойно поинтересовалась Женя.

— С ней.

— Если расскажешь — тебе станет легче?

Не знаю. Наверно. Возможно, мне станет легче. А ей — легче уже не станет. Нет, не так: вряд ли станет… Ты знаешь, я ведь, как дурак, надеялся… До последнего момента… И сейчас надеюсь… Бывают ведь же случаи, что…

Он не договорил, махнул рукой и влил в себя еще один фужер водки — третий за вечер.

Женя отхлебнула мартини. Она старалась не опьянеть. Если что, с Бритвиным она, конечно, справится… Да и вряд ли ей сегодня с его стороны что-то угрожает. Но, наверно, она теперь до конца жизни рядом с мужчинами будет контролировать себя.

— Женщины вообще болтушки… — задумчиво продолжил Бритвин. — Не знаю, почему я тебе это рассказываю… Только если об этом кто узнает… Если кто узнает — мне хана… Так что ты помни об этом, Женька, если вдруг решишь потрепаться…

Он опять закурил, наполнив кухню ароматом ментоловых сигарет.

— Верке моей уже восемнадцать… — проговорил он, прикрыв глаза. — Представляешь, восемнадцать… Я уже старый, Женя… Мы ее еще в институте родили, на последнем курсе… Женился я тогда… Но жена моя первая и последняя, маманя Верки, сучкой, скажу я тебе, оказалась первостатейной. Дурак я был, молодой… Влюбился, и все такое… Истеричка, гадина, стерва, пижонка! Ты знаешь, Жень, мы развелись через два года — и вот, хочешь верь, хочешь нет: ни капли сожалений. До сих пор… Ни единого светлого воспоминания об этой… супруге, блин… Ни вспоминать, ни видеть ее не хочу! И не могу. Такая сука! Она ж еще, вдобавок, Верку нашу бросила… На нас… Ну, на меня с матерью… Но вот об этом я как раз не жалею… Нисколько не жалею… Сам я Верушку купал, и кормил ее, и больничный брал, когда она простужалась или там у нее ветрянка была. И в школу Верку мы вдвоем с мамой в первый класс повели…

Бритвин умолк. Женя по опыту знала, что мужские исповеди лучше наводящими вопросами не прерывать, рассказчика не торопить — поэтому сидела тихо, как мышка.

— Но это все фигня… — продолжил Бритвин. — Лирика… Короче, вырастили мы с моей мамой нашу Верку… Поступили ее в институт… Все при ней: умница, красавица… Нежная, смышленая… Все — было… А теперь…

Дмитрий с пьяной безнадежностью махнул рукой.

— Что случилось-то? — не выдержала Женя. — Она что — заболела?

— Да… Заболела… — пьяновато усмехнулся Бритвин. — Еще как заболела… Она наркоманка, Женя.

Бритвин впервые посмотрел ей прямо в лицо. Его глаза наполнились слезами.

На кухне повисла тишина, только слышно было: где-то внизу, под окном, заорала вдруг автомобильная сигнализация, да бестолковая собака все лаяла и лаяла, и по тому, как ее лай то удалялся, то приближался, было ясно, что собака, словно заведенная, носится по двору.

Женя поспешно отвела глаза. «Так вот почему он все время какой-то печальный. Надо что-то сказать ему, утешающее… Сказать — но что?.. Что тут скажешь?»

— Дима, — мягко проговорила она, — но это же лечится…

— Лечится… — пьяновато усмехнулся Бритвин. — Я тоже раньше думал, что лечится…

Он нервно встал, сделал несколько шагов к окну. Приник к стеклу, стал всматриваться в ночь, заслонив лицо ладонями, — будто хотел высмотреть в темноте: машину, кричащую сигнализацией, лающую собаку… А может, свою дочь?..

— Ох, как страшно за нее… — вздохнул он, отступая от окна. — Вот скажи мне, Марченко, — вдруг сменил он тон, — ты, молодая, современная девушка, — ты наркотики пробовала?

— Нет, — зябко передернула плечами Женя.

— А тебе предлагали?

— Тысячу раз.

Женя вспомнила сладковатый дым, порой выползаюший из туалетов здания журфака на Моховой; унылые компании, зависающие на сутки в темных комнатах ДАСа; девочек и мальчиков, что запросто подходили к ней на Манежной площади и предлагали попробовать: «пыхнуть» или «ширнуться» — бесплатно, на первый раз совершенно бесплатно!..

— А вот почему ты не пробовала? — Бритвин теперь нависал над ней, допрашивал, словно прокурор.

— Почему? — растерянно проговорила она. — Ну, наверно, потому… — Она решила, что сейчас ей надо быть откровенной. — Потому, что я думала о родителях… И хотела зацепиться за Москву, найти здесь хорошую работу… Сделать карьеру… Ну, а если будешь курить или колоться — карьеру не сделаешь… И… И мужа нормального не найдешь… И детей не родишь… Знаешь, Димыч, — закончила она, отчего-то чувствуя себя виноватой перед ним, — я как-то с самого начала все это понимала.

Бритвин схватился обеими руками за голову. Сделал еще несколько нервных шагов по кухне: туда- сюда, от окна к двери, от окна к двери… Затем сел на свое место и опять уронил голову в руки.

— Но ведь это же не катастрофа, — осторожно и робко произнесла Женя. — Многих ведь вылечивают…

— «Многих»!.. — надтреснутым голосом выкрикнул Бритвин. — А ты видела этих «многих»? Ты много видела — тех, кто вылечился?!

Злым, почти ненавидящим взглядом он посмотрел на Женю.

— Даже если она вылечится, — продолжил с надрывом он, — дай бог, конечно, чтоб вылечилась! — это же шрам на всю жизнь! Не где-нибудь шрам — а в мозгу, в голове! Нормальной она уже никогда не будет!..

Он замолчал, потом пробормотал:

— Хотя… Ей-то что!.. Ей-то сейчас все по херу! Она вся в кайфе, и ей — хорошо!.. А нам — каково?!. Мне, маме?.. Сторожить ее, смотреть, как она деградирует, как ее ломает, как она вырывается, убегает, врет, ворует у нас, из дома, ворует!..

Женя на мгновение представила, какой ад, оказывается, творится — все время творится! — в душе у Димы, и ей стало нехорошо, комок подкатил к горлу. Ей захотелось встать, подойти к нему, пожалеть, погладить его по голове. «А может, он только того и ждет? — мелькнула непрошеная мысль. — Чтоб я расчувствовалась, пожалела его? И тогда — он схватит, набросится? Зачем он только вообще ко мне приехал — с этим своим ужасом! Зачем он мне сгружает здесь свои помойные стоки! Но девчонку-то его как жалко!..»