песка. Человек, он понимал это сейчас, еще не поднялся на нужную высоту, еще не заслужил прекрасного звания галактоцентрической фигуры, прославляемой издавна. Дело не в том, чтобы искать только себе подобных и только таких понимать: нужно еще уметь не лезть не в свои нечеловеческие дела. Захватить пустоту, конечно… А почему бы нет… Но не нападать на то, что существует, что за миллионы лет создало свое собственное, никому и ничему, кроме законов природы, не подчиняющееся равновесие существования, деятельного, активного существования, которое ничем не лучше и не хуже существования белковых соединений, называемых животными или людьми.

Именно такого Рохана, переполненного благородным галактоцентрическим всепониманием любой существующей формы, пронзил словно игла, прокалывающая нервы, повторяющийся высокий крик сигнала тревоги.

Все его рассуждения исчезли, сметенные назойливым воем, заполнившим отсеки. В следующий момент он выскочил в коридор и побежал вместе с другими, в тяжелом ритме усталых шагов, в теплом людском дыхании, и, прежде чем добежал до лифта, почувствовал не каким-то отдельным органом чувств и даже не всем своим существом, а как бы восемнадцатитысячетонным корпусом корабля, молекулой которого стал, толчок, правда, показавшийся очень далеким и слабым, но встряхнувший тело крейсера от кормовых опор до носовых отсеков, удар ни с чем не сравнимой силы, который — он и это почувствовал — приняло и отразило нечто еще большее, чем «Непобедимый».

— Это он! Это он! — услышал Рохан крики.

Люди исчезали в лифтах, двери с шипением закрывались, кто-то грохотал по крутым лесенкам, не в силах дождаться своей очереди, но сквозь мешанину голосов, призывов, свистки боцманов, непрекращающийся крик сирен и топот из верхнего отсека пробился второй, беззвучный и от этого еще более тяжелый толчок следующего удара. Коридорные лампы мигнули. Рохан никогда не думал, что лифт может двигаться так медленно. Он стоял, не замечая, что продолжает изо всех сил втискивать палец в кнопку, а рядом с ним был только один человек, кибернетик Ливин.

Лифт остановился, и, выскакивая из него, Рохан услышал самый тонкий, какой только можно представить, свист, верхние тона которого — он был в этом уверен — уже не могло воспринять человеческое ухо. Словно стонали сразу все титановые соединения крейсера. Рохан влетел в рубку, понимая, что «Непобедимый» ответил ударом на удар.

Но это был уже конец схватки. У экрана, большой и черный на его пылающем фоне, стоял астрогатор. Верхний свет не горел, а сквозь полосы, пересекающие экран и размазывающие изображение, маячил зацепившийся основанием за грунт гигантский, распухший, разбрасывающий во все стороны шишковатые клубы, внешне совершенно неподвижный гриб взрыва, разметавший на атомы и уничтоживший циклопа, а в воздухе как будто еще висела странная прозрачная дрожь, сквозь которую доносился монотонный голос техника:

— Двадцать шесть в пункте ноль. Девять восемьсот по периметру… Один четыреста двадцать два в поле…

«Тысяча четыреста двадцать два рентгена в поле, значит, излучение пробило силовой барьер», — понял Рохан. Он не знал, что такое возможно. Но, когда взглянул на шкалу мощности, понял, какой заряд использовал астрогатор. Этой энергии хватило бы, чтобы хорошенько вскипятить внутриконтинентальное море средней величины. Что ж, Хорпах предпочитал не рисковать повторными выстрелами. Может, он немного перехватил, но теперь они снова имели только одного противника.

На экранах тем временем разворачивалось невиданное зрелище: похожая на цветную капусту верхушка гриба пылала всеми цветами радуги, от нежно-серебристой зелени до глубокого пурпура. Пустыни — Рохан заметил это только сейчас — вообще не было видно: как плотный туман ее покрыл выброшенный на десятки метров вверх песок, который висел в воздухе, волнуясь, словно превратился в настоящее море. А техник все еще докладывал отсчеты по шкале:

— Девятнадцать тысяч в пункте ноль… Восемь шестьсот по периметру… один сто два в поле…

Победа, одержанная над циклопом, была принята в глухом молчании — немного чести разбить собственное, да еще самое сильное оружие. Люди начали расходиться, а гриб все еще рос в стратосферу и вдруг вспыхнул у вершины другой гаммой красок, зажженных на этот раз лучами солнца, еще не поднявшегося над горизонтом. Он уже пробил верхние слои холодных облаков и стоял высоко над ними, лилово-золотой, янтарный и платиновый. Отблески с экранов волнами окатывали рубку. Она все время менялась, как будто по белым пультам кто-то разбрасывал охапки земных цветов.

Рохан еще раз удивился, увидев, как одет Хорпах. Астрогатор был в мундире — в том белоснежном парадном мундире, который Рохан последний раз видел на нем во время торжественных проводов на Базе. Наверное, он схватил первое, что попалось под руку. Астрогатор стоял, держа руки в карманах, его седые волосы взъерошились у висков. Он оглядел присутствующих.

— Рохан, — сказал он неожиданно мягким голосом, — зайдите ко мне.

Рохан инстинктивно выпрямился. Тогда астрогатор повернулся и пошел к дверям. Так они и шли, один за другим, по коридору, а сквозь вентиляционные шахты в шуме нагнетаемого воздуха из нижних отсеков доносился глухой и гневный гул.

Рохан вошел в каюту астрогатора, не удивленный его приглашением. Правда, он бывал здесь редко, но после своего возвращения в кратер был вызван на «Непобедимый», и Хорпах разговаривал с ним у себя. Обычно такое приглашение не предвещало ничего хорошего. Правда, тогда Рохан был слишком потрясен катастрофой в ущелье, чтобы бояться гнева астрогатора. Впрочем, тот не упрекнул его ни словом, только очень внимательно расспрашивал обо всех подробностях атаки тучи. В разговоре принимал участие доктор Сакс, который высказал предположение, что Рохан уцелел, так как был в состоянии ступора, оцепенения, при котором угнетается электрическая деятельность мозга, и туча приняла его за уже обезвреженного, за одного из пораженных. Что касается Ярга, то нейрофизиолог объяснил спасение водителя случайностью: убегая, он оказался вне зоны атаки. У Тернера же, который почти до конца пытался защитить себя и других, стреляя из лазеров, мозг работал нормально и привлек к себе внимание тучи. Туча была совершенно слепа, в человеческом понимании, и человек представлял для нее только некий подвижный объект, проявляющий свое присутствие электрическими потенциалами коры головного мозга. Они даже обсудили с Хорпахом и врачом возможность защиты людей приведением их в состояние «искусственного столбняка» с помощью соответствующего химического препарата. Но Сакс сказал, что такое средство действовало бы слишком поздно, если бы возникла необходимость в «электрическом камуфляже», а посылать людей на операцию в состоянии ступора невозможно. В конце концов разговор не принес тогда конкретных результатов. Рохан решил, что командир, возможно, хочет вернуться к тому же вопросу.

Рохан остановился посреди каюты, раза в два большей, чем его собственная. В одну из стен были встроены пульт непосредственной связи с рубкой и несколько микрофонов, но, кроме этого, ничего не говорило о том, что здесь годами жил командир корабля. Хорпах сбросил мундир и остался в брюках и рубашке-сетке. Сквозь ее ячейки пробивались густые седые волосы его широкой груди. Он уселся немного боком к Рохану, опершись тяжелыми руками о столик, на котором не было ничего, кроме книжки в потертом кожаном переплете. Подняв глаза с этой незнакомой ему книги на командира, Рохан увидел его словно впервые. Это был смертельно уставший человек, который даже не пытался скрыть, как дрожит его рука, поднятая ко лбу. И тут Рохан, словно озаренный, понял, что вообще не знает Хорпаха, под началом которого служил четвертый год. Ему никогда не приходило в голову удивиться тому, что в каюте астрогатора нет ничего личного, ни одной из тех мелочей, иногда смешных, иногда наивных, которые люди берут с собой в пространство, как память о детстве или доме. В этот момент ему показалось, что он понял, почему Хорпах не имел ничего, почему на стенах отсутствовали какие-нибудь старые фотографии с лицами близких, оставшихся на Земле. Просто астрогатор не нуждался в подобных вещах: он весь был здесь, и Земля не была ему домом. Но, может быть, сейчас, впервые в жизни, он пожалеют об этом? Его тяжелые плечи, руки и шея не поддавались старости. Старой была только кожа на руках, толстая, неохотно складывающаяся в морщины на косточках пальцев. Кожа белела, когда он распрямлял пальцы и смотрел на их легкую дрожь с