– Черт бы его побрал! – завопил Трурль и снова исчез во внутренностях машины: оттуда доносился лязг, грохот, раздавались треск разрядов и проклятия конструктора. Наконец он высунул голову из небольшого отверстия на третьем этаже и крикнул:
– Нажми-ка теперь!
Клапауций выполнил просьбу. Электрибальд задрожал от фундамента до верхушки и начал:
Голос оборвался, – Трурль в бешенстве рванул какой-то кабель, что-то затрещало, и машина смолкла. Клапауций так хохотал, что в изнеможении опустился на подоконник. Трурль кидался туда и сюда, вдруг что-то треснуло, звякнуло и машина весьма деловито и спокойно произнесла:
– Вот! Пожалуйста! Эпиграмма! И прямо не в бровь, а в глаз! – выкрикивал Трурль, описывая круги, все ниже и ниже, ибо он сбегал вниз по узкой спиральной лестничке, пока почти не влетел в объятия коллеги, который перестал смеяться и несколько оторопел.
– А, дешевка, – сказал тут Клапауций. – Кроме того, это не он, а ты сам!
– Как это я?
– Ты это сочинил заранее. Догадываюсь по примитивности, бессильной злости и банальным рифмам.
– Ах вот как? Ты предложи что-нибудь другое! Что захочешь! Ну, что же ты молчишь? Боишься, а?
– Не боюсь, а просто задумался, – сказал задетый за живое Клапауций, стараясь найти самое трудное из возможных заданий, поскольку не без основания полагал, что спор о качестве стихотворения, сложенного машиной, трудно будет разрешить.
– Пусть сочинит стихотворение о кибэротике! – сказал он наконец, радостно усмехаясь. – Пусть там будет не больше шести строк, а в них о любви и измене, о музыке, о неграх, о высшем обществе, о несчастье, о кровосмесительстве – в рифму и чтобы все слова были только на букву К!
– А полного изложения общей теории бесконечных автоматов ты случайно не предложишь? – заорал оскорбленный до глубины души Трурль. – Нельзя же ставить таких кретинских уело…
И не договорил, потому что сладкий баритон, заполнив собой весь зал, в этот момент отозвался:
– Ну, и что ты скажешь? – подбоченился Трурль, а Клапауций, уже не раздумывая, кричал:
– А теперь на Г! Четверостишие о существе, которое было машиной, одновременно мыслящей и безмозглой, грубой и жестокой, имевшей шестнадцать наложниц, крылья, четыре размалеванных сундука, в каждом из которых по тысяче золотых талеров с профилем короля Мурдеброда, два дворца, проводившей жизнь в убийствах, а также…
– Грозный Генька-генератор грубо грыз горох горстями… – начала было машина, но Трурль подскочил к щиту управления, нажал на рубильник и, заслонив его собственным телом, промолвил сдавленным голосом:
– Все! Не будет больше подобной чепухи! Я не допущу, чтобы погубили великий талант! Или ты будешь честно заказывать стихи, или на этом все кончено!
– А что же – те стихи были заказаны нечестно?.. – начал Клапауций.
– Нет! Это были головоломки, ребусы какие-то! Я создавал машину не для идиотских кроссвордов! Ремесло это, а не Великое Искусство! Давай любую тему, самую трудную…
Клапауций думал, думал, аж сморщился весь, и сказал:
– Ладно. Пусть будет о любви и смерти, но все должно быть выражено на языке высшей математики, а особенно тензорной алгебры. Не исключается также высшая топология и анализ. Кроме того, в стихах должна присутствовать эротическая сила, даже дерзость, но все в пределах кибернетики.
– Ты спятил. Математика любви? Нет, ты не в своем уме… – возразил было Трурль. Но тут же умолк враз с Клапауцием, ибо Электрибальд уже скандировал:
