Михаил Александрович обладал большой выдержкой, не терял самообладания в любых обстоятельствах, сохраняя невозмутимое, непроницаемое лицо; при всем при том ему были присущи настоящий тонкий юмор и большая любовь к музыке, пению, искусству. Иногда он любил поиграть в теннис и преферанс. При кажущихся строгости, серьезности, даже холодности, когда он улыбался, лицо его делалось лучезарным и немного смущенным.
В последующие вызовы меня в комиссию по проверке хода разработки дипломных работ, нельзя сказать, чтобы Тяжелов был со мною любезен; опять пробовал настаивать на переносе срока защиты моего диплома на следующий учебный год.
Примерно за месяц до начала дипломной сессии был издан приказ по институту, составленный С. С. Тяжеловым, в котором защита мною дипломного проекта перед Государственной комиссией была назначена на первый день сессии, и моим оппонентом был определен «гроза студентов», технический директор КИБ ВООМПа Семен Тобиасович Цуккерман (непосредственный начальник моего руководителя, Михаила Александровича Резунова).
С. Т. Цуккерман отличался тем, что ошибки, неточные ответы и другие промахи не прощал даже своим студентам, работами которых руководил сам; он или снижал отметку, или даже «запарывал», то есть забраковывал всю работу. Теперь, вероятно, понятно, почему защита диплома была для меня нешуточным испытанием!
19 мая 1935 года, в первый день начала работы сессии, я защищал свой дипломный проект третьим, и в этот день оказался единственным студентом, защита и сама работа которого получили оценку «отлично», при этом все многочисленные члены приемной комиссии, кроме С. Т. Цуккермана, поставили оценку «пять», Семен Тобиасович поставил «четыре», что, впрочем, не помешало ему, совместно с М. А. Резуновым пригласить меня работать в их КИБ ВООМПа, что для меня было счастьем, так как по решению институтской распределительной комиссии я должен был уехать работать на строящийся тогда завод в Павшине, в нынешнем Красногорске, куда никто не хотел ехать из-за отсутствия у завода жилой площади – это грозило проживанием в общежитиях барачного типа, без воды и уборных, что многие из нас (в том числе и я) уже испытали на втором курсе института.
Итак, победа была одержана с результатами даже выше ожидаемых – я оставался работать в Ленинграде на счастье моей мамы и свое собственное.
Но оказались и «издержки» – работая над дипломным заданием 2,5 месяца после изнурившей меня болезни по 16 часов в сутки без выходных, разработав в итоге проект на 14 листах чертежей с обстоятельной пояснительной запиской, я получил обострение туберкулезного процесса в легких: верхушки их оказались обнесенными мелкими очагами, и после первых дней понятного душевного подъема наступили дни отвратительного самочувствия с субфебрильной температурой, упадок сил.
По письменной просьбе мамы и стараниями проживавшей в Москве моей сестры Аллы (актрисы театра Вахтангова) через Марию Петровну Лилину Константин Сергеевич Станиславский выхлопотал для меня и мамы путевки в дом отдыха ВТО «Абрамцево», где мы провели 24 дня. По этой причине я даже не был на институтском выпускном вечере.
Итак, 19 мая 1935 года закончилось мое обучение в ЛИТМО, мне была присвоена квалификация инженера-механика по специальности оптико-механической. Но дипломов об окончании заготовлено не было (кажется, и форма дипломов еще не была разработана и утверждена); нас, защитившихся, поздравили, но ничего торжественно не вручили, и получил я свой диплом (почему-то за № 64) только через год и два месяца, а именно 14 июля 1936 года, в канцелярии института, без всяких торжеств и помпы, но, конечно, под расписку!
Короче говоря, с 1 июня 1935 года я был зачислен в КИБ ВООМП, ушел в полагающийся мне после окончания института отпуск и уехал с мамой в дом отдыха «Абрамцево». Несмотря на очень плохое, холодное и дождливое подмосковное лето 1935 года, пребывание в сыром Абрамцеве вспоминается как приятное, ибо было мне интересно воочию познакомиться с достопримечательностями этого места, где исторически все дышит искусством, где было много живописи для меня до сих пор мало известной и вовсе неизвестной, даже неожиданной, как, например, вариант врубелевского «Демона», написанный в оранжево-красных тонах на фоне египетских пирамид и сфинкса, или двух вариантов восточных ковриков, написанных Врубелем маслом на простой мешковине. Я уже не говорю о знаменитой врубелевской майоликовой скамейке, стоящей на высоком берегу реки Вори, о прелестной церквушке – плоде творчества русских художников, о «баньке» и установленных близ нее каменных идолах.
К сожалению, перечисленные выше произведения Врубеля, как, вероятно и ряд других картин, после Отечественной войны исчезли из Абрамцева, что я, к своему глубокому огорчению, обнаружил при посещении Абрамцева в 1979—1980 годах, а я ведь так ждал новой встречи с этими запомнившимися на всю жизнь «жемчужинами» русской живописи.
Интересно было посмотреть на артистов в жизни, на отдыхе. В гостиной большого дома Абрамцева часто устраивались вечерние концерты силами отдыхающих, в том числе запомнился мне почему-то Ефрем Флакс (может быть, потому, что его в то время часто транслировали по радио). Кто играл на рояле, кто пел, кто читал или рассказывал… Всегда в репертуаре этих вечеров бывало что-то интересное.
В склепе, пристроенном к Абрамцевской церквушке, в котором похоронен сын Мамонтовых (кажется, Андрей), запомнилась мне довольно больших размеров икона Спасителя; когда, впервые войдя в склеп, я взглянул издали на икону, то сразу мелькнула мысль – какая великолепная, мягкая, бархатная, выполненная в полутонах живопись эпохи итальянского ренессанса, покрытая растрескавшимся от времени лаком, а подойдя ближе, увидел, что это не живопись, а великолепная мозаика – я был просто сражен!
Недалеко от церквушки, средь рощи, мы с мамой отыскали знаменитую Васнецовскую избушку на курьих ножках, внутри которой, над входной дверью мы обнаружили надпись, сделанную зелеными чернилами: «Здесь в 1829 году был К. Станиславский» с его великолепно подделанным факсимиле.
Мама тоже была довольна пребыванием в Абрамцеве, хотя загород не любила, тем более в сырую, дождливую погоду, но здесь она отдыхала от коммунальной квартиры и тяжелого ленинградского быта.
Зная мою влюбчивость, мама бдительно послеживала за мной, чтобы я, упаси Бог, не влюбился в отдыхавшую здесь же незнакомку – молодую хорошенькую брюнетку, похожую на птицу, с длинной «лебединой» шеей, тянувшейся из покатых, всегда оголенных плечей, белизна которой подчеркивалась черным платьем, облегавшим изящные формы.
Мама явно побаивалась, как бы «трон» Клеш, а с ним и ее (мамино) спокойствие не пошатнулись. Но мамины опасения оказались напрасны, мне было как-то не до романов, давали себя знать усталость и нездоровье.
Институтский выпускной вечер я пропустил, так как он состоялся, когда я был уже в Москве.
Лучезарное настроение первых дней после защиты дипломного проекта, душевный подъем сменились плохим физическим состоянием, нездоровьем после перенесенной зимой желтухи и невероятного напряжения физических и душевных сил в период работы над дипломом, который я разработал за два с половиной месяца вместо полагавшихся шести; о начавшемся было туберкулезе я уже говорил.
По возвращении в Ленинград, я с большим увлечением и неплохими результатами для начинающего инженера работал в КБ ВООМПа, обстановка и сотрудники мне нравились, тематика – тоже.
Годы попранных надежд
В 30-е годы в СССР сложилась необычная общественная атмосфера – смесь новаторского, прогрессивного, радостного для народа: возводились заводы- гиганты, развивались металлургия и приборостроение, шла дальнейшая, начатая еще в 20-е годы электрификация страны, строились гидроэлектрические станции, на просторах страны работало множество геологических партий, занимавшихся разведкой ископаемых, и т. д. Для трудящегося населения вводились какие-то льготы и права на отдых и труд, открывались санатории и дома отдыха, сокращалась продолжительность рабочего дня на производствах, в Москве работала Выставка достижений народного хозяйства (ВДНХ), проводились праздничные декады искусства народов, населяющих СССР… Все это способствовало сплочению народа с советским правительством, руководимым Генеральным секретарем партии товарищем Сталиным, создавало атмосферу подъема и уверенности в лучшем будущем. Но наряду со всем этим радужным, положительным, жизнь периодически перемежалась, якобы, активными действиями противников всего происходящего в стране, происками классовых врагов – врагов народа – убийствами прогрессивных политических деятелей, например, С. М. Кирова, политическими процессами над популярными и любимыми народом общественными и военными деятелями, арестами, их ссылками, расстрелами, отчего советские люди жили в атмосфере постоянного напряжения и настороженности.
Оглядываясь назад, в прошлое, становится понятным – народ в те годы, в своей массе, просто не понимал того, что в правящих верхах проходила непрерывная борьба за власть в стране, за укрепление всеми средствами единовластия Сталина. Вся действительность преподносилась народу, так сказать, на «блюде» классовой борьбы и происков врагов народа, шпионских организаций, связанных с иностранными капиталистическими державами, стремящимися к уничтожению враждебного им Советского Союза, строящего счастливое социалистическое будущее. Да, наше молодое поколение действительно верило, что мы строим счастливое социалистическое будущее для грядущих поколений, ради чего безропотно терпели подчас полунищенские, бесправные условия нашего существования, тяжелый неустроенный быт.
Заметное уже к 1929-30 годам снижение уровня жизни советских людей по сравнению с прошедшими годами НЭПа преподносилось как результат переживаемых страной временных затруднений из-за происков классовых врагов. Конечно, далеко не все верили в такое объяснение, а так как юмор на Руси жил испокон веков, то он породил следующий, бытовавший тогда анекдот:
Один человек спрашивает другого: «Скажите, что у нас в СССР постоянно?», а собеседник отвечает: «О, это очень просто – временные затруднения!»
В 30-е годы за такой анекдот можно было получить «приглашение» в ГПУ или НКВД и оказаться в ГУЛАГе.
Я помню время – это было в 1936—1937 годах, тогда я работал в Государственном оптическом институте (ГОИ), когда продолжительность нашего рабочего дня составляла всего 6 часов, и работали мы на «пятидневке», то есть 4 дня работали, пятый день был выходной – забота Советской власти о трудящихся!… Начинался наш рабочий день в 10 часов утра, длился без обеденного перерыва и заканчивался в 16 часов, после чего мы, молодежь, летом ехали на Острова, на теннисные корты спортивных обществ «Динамо», «Красная Заря» (если я правильно помню названия) или на корты, располагавшиеся в конце Парка культуры имени Кирова (почти на Стрелке Елагинского острова), где, в период белых ночей, вдосталь наигрывались в теннис до 11 часов вечера – играли, пока в спускавшихся сумерках можно было различить летящий мяч.
Вот было «золотое», безмятежное время!
Только, конечно, мама всегда беспокоилась из-за моих поздних приходов домой и того, что я целый день на одном завтраке, без обеда. Да, конечно, у мамы были основания для беспокойства, но зато – половина дня на упоительном морском воздухе, в движении, с милыми товарищами по теннису… а движение и воздух – это жизнь!
Конечно, шестичасовой рабочий день и пятидневная рабочая неделя просуществовали очень недолго, так как для промышленных и прочих производств такой режим был явно невыгоден, убыточен. Да в это время уже стала зримо надвигаться реальная ураза возможного нападения гитлеровской Германии на Советский Союз. Тогда государственная граница с Финляндией проходила по реке Сестре, всего лишь в 30 километрах от Ленинграда. Злосчастная война с Финляндией в 1939 году была попыткой отодвинуть от Ленинграда границу подальше. Это короткая, но жестокая война, унесшая много жизней, выявила почти
