Теперь он спросил уже увереннее
— И список пропавших папок находится у Медоуза?
— И папок, и писем.
— Гартинг, разумеется, работал у него?
— Разумеется. Медоуз ждет вас.
— Сначала я осмотрю комнату Гартинга. — Это уже прозвучало как окончательное решение.
— Как хотите. Вы сказали еще, что собираетесь побывать в его доме…
— Ну и что же?
— Боюсь, что в настоящий момент это невозможно. Со вчерашнего дня он под охраной полиции.
— Это что — общее явление?
— Что именно?
— Полицейская охрана.
— Зибкрон на этом настаивает. Я не могу ссориться с ним сейчас,
— Это относится ко всем домам, арендуемым посольством?
— В основном к тем, где живут руководящие работники. Вероятно, они включили дом Гартинга из-за того, что он расположен далеко,
Не слышу уверенности в вашем голосе.
— Не вижу других причин.
— Как насчет посольств стран «железного занавеса»? Он что, околачивался там?
— Он иногда ходил к русским. Не могу сказать, как часто.
— Этот Прашко, его бывший друг, политический деятель. Вы сказали, он был когда-то попутчиком?
— Это было пятнадцать лет наз ад.
— А когда они перестали дружить?
— Сведения имеются в деле. Примерно лет пять на зад.
— Как раз тогда была драка в КЈльне. Может быть, он дрался с Прашко?
— Все на свете возможно.
— Еще один вопрос.
— Пожалуйста.
— Договор с ним. Если бы он истекал… скажем, в прошлый четверг?..
— Ну и что?
— Вы бы его продлили еще раз?
— У нас очень много работы. Да, я бы его продлил.
— Вам, наверно, недостает этого Гартинга?
Дверь открылась, и вошел де Лилл. Его тонкое лицо было печально и торжественно.
— Звонил Людвиг Зибкрон. Вы предупредили коммутатор, чтобы вас не соединяли, и я разговаривал с ним сам.
— И что же?
— По поводу этой библиотекарши Эйк, несчастной женщины, которую избили в Ганновере.
— Что с ней?
— К сожалению, она умерла час назад. Брэдфилд молча обдумывал это сообщение.
— Выясните, где состоятся похороны. Посол должен сделать какой-то жест: пожалуй, послать не цветы, а телеграмму родственникам. Ничего чрезмерного — просто выражение глубокого сочувствия. Поговорите в канцелярии посла — там знают, что нужно. И что-нибудь от Англо-германского общества. Этим лучше займитесь сами. Пошлите еще телеграмму Ассоциации библиотекарей — они запрашивали насчет нее. И пожалуйста, позвоните Хейзел и сообщите ей. Она специально просила, чтобы ее держали в курсе.
Он был спокоен и превосходно владел собой.
— Если вам что-нибудь потребуется, — добавил он, обращаясь к Тернеру, — скажите де Лиллу.
Тернер наблюдал за ним.
— Итак, мы ждем вас завтра вечером. Примерно с пяти до восьми. Немцы очень пунктуальны. У нас принято быть в сборе до того, как они придут. Если вы пойдете прямо в его кабинет, может быть, вы захватите эту подушечку? Не вижу смысла держать ее здесь.
Корк, склонившись над шифровальными машинами, стягивал ленты с валиков. Услышав какой-то стук, он резко повернулся. Его красные глаза альбиноса наткнулись на крупную фигуру в дверном проеме.
— Это моя сумка. Пусть лежит. Я приду попозже.
— Ладненько, — сказал Корк и подумал: легавый. Надо же! Мало того, что весь мир летит вверх тормашками. Джейнет может родить с минуты на минуту и эта бедняга в Ганновере сыграла в ящик, так еще к нему сажают в комнату легавого. Он был недоволен не только этим. Забастовка литейщиков быстро распространялась по Германии. Сообрази он это в пятницу, а не в субботу, «Шведская сталь» принесла бы ему за три дня чистой прибыли по три шиллинга на акцию. А пять процентов в день для Корка, безуспешно стремившегося пройти аттестацию, означали бы возможность приобрести виллу на Средиземном море. «Совершенно секретно, — прочитал он устало, — Брэдфилду. Расшифровать лично». Сколько это еще будет продолжаться? Капри… Крит… Специя… Эльба… «Подари мне остров, — запел он фальцетом, импровизируя эстрадную песенку, — мне одному». Корк мечтал еще, что когда-нибудь появятся пластинки с его записями: «Подари мне остров, мне одному, какой-нибудь остров, какой-нибудь остров, только не Бонн».
5. ДЖОН ГОНТ
Понедельник. Утро
Толпа в холле рассеялась.
Электрические часы над закрытым лифтом показывали десять тридцать: те, кто не решился пойти в столовую, собрались у стола дежурного. Охранник аппарата советников заварил чай: прихлебывая из чашек, служащие беседовали вполголоса. В этот момент они и услышали его приближающиеся шаги. Каблуки на его башмаках были подбиты железными подковками, и каждый шаг отдавался в стенах из искусственного мрамора, точно эхо выстрелов в горной долине. Фельдъегери, обладающие свойственной солдатам способностью сразу распознавать начальство, осторожно поставили чашки и застегнули пуговицы на форменных куртках.
— Макмаллен?
Он стоял на нижней ступеньке, тяжело опираясь одной рукой на перила, сжимая в другой вышитую подушечку. По обе стороны от него коридоры с колоннами из хромированной стали и опущенными ввиду чрезвычайного положения решетками, уходили в темноту, точно в какие-то гетто, отделенные от городского великолепия. Тишина вдруг наполнилась значением, и все предшествующее показалось глупым и ненужным.
— Макмаллен сменился с дежурства, сэр.
— А вы кто?
— Гонт, сэр. Я остался за него.
— Моя фамилия Тернер, Я проверяю здесь соблюдение правил безопасности. Мне нужно посмотреть двадцать первую комнату.
Гонт был невысокий, богобоязненный валлиец, унаследовавший от отца долгую память о годах депрессии. Он приехал в Бонн из Кардиффа, где водил полицейские машины. В правой руке у него болталась связка ключей, походка его была твердой и несколько торжественной. Когда Гонт вошел впереди Тернера в черное устье коридора, он был похож на шахтера, направляющегося в забой.
— Просто безобразие, что они тут творят, — говорил нараспев Гонт в темноту коридора, и голос его
