достичь, потому что невозможно изменить ваше прошлое. Значит, нет ничего, кроме настоящего, этого Урраса, этого богатого, реального, прочного сиюминутного настоящего. И вы думаете, что это — что-то, чем можно владеть! Вы чуть-чуть завидуете ему. Вы думаете, что хотели бы иметь это. Но, вы знаете, оно ведь не реально. Оно не прочно, не устойчиво — как и все вообще. Все изменяется, изменяется. Нельзя иметь ничего… И менее всего можно иметь настоящее — если вместе с ним вы не примете прошлое и будущее. Не только прошлое, но и будущее; не только будущее, но и прошлое! Потому что они — реальны: только их реальность делает реальным настоящее. Вы не сможете стать такими, как Уррас, и даже понять Уррас, если не примете реальность, прочную, выдержавшую проверку временем — реальность Анарреса. Вы не верите в мое существование, хотя я стою рядом с вами, в этой комнате, в эту минуту… Мой народ прав, а я был не прав вот в чем: мы не можем придти к вам. Вы нам не позволите. Вы не верите в изменения, в эволюцию. Вы предпочтете лучше уничтожить нас, чем признать нашу реальность… чем признать, что надежда есть! Мы не можем придти к вам. Мы можем только ждать, чтобы вы пришли к нам.

Кенг сидела с удивленным, задумчивым и, пожалуй, несколько растерянным лицом.

— Я не понимаю… не понимаю, — сказала она наконец. — Вы — как кто-то из нашего собственного прошлого, из древних идеалистов, одержимых видениями свободы; и все же я понимаю вас, словно вы пытались рассказать мне о грядущем; и все же, как вы говорите, вы находитесь здесь, сейчас!…

Она не утратила своей проницательности. Вскоре она спросила:

— Так зачем же вы пришли ко мне, Шевек?

— О, чтобы отдать вам эту идею. Мою теорию, знаете ли. Чтобы она не стала собственностью иотийцев — капиталовложением или оружием. Если вы согласитесь, то проще всего будет передать эти формулы по радио, дать их физикам всей этой планеты, и хейнитам, и другим мирам. Вы согласны сделать это?

— Более, чем согласны.

— Это будет всего несколько страниц. Доказательства и некоторые следствия заняли бы больше времени, но это можно и потом, и если я не смогу их разрабатывать, этим смогут заняться другие.

— Но что вы будете делать потом? Вы намерены вернуться в Нио? В городе теперь тихо, во всяком случае, с виду; восстание, кажется, подавлено, во всяком случае, в данный момент; но боюсь, что правительство считает вас одним из повстанцев. Есть, конечно, Ту…

— Нет, я не хочу туда. Я не альтруист! Я мог бы улететь домой, если бы вы помогли мне и в этом. Может быть, даже и иотийцы согласились бы отправить меня домой. Я думаю, это было бы вполне логично: заставить меня исчезнуть, отрицать мое существование. Конечно, они могут счесть, что легче убить меня или на всю жизнь посадить в тюрьму. Я пока еще не хочу умирать, а умирать здесь, в аду, я вообще не желаю. Куда отправляется душа человека, если он умирает в аду? — Шевек засмеялся; к нему вернулась вся его мягкость в обращении. — Но если бы вы смогли отослать меня домой, им бы, я думаю, стало легче на душе. Из мертвых анархистов, знаете ли, получаются мученики, которые продолжают жить веками. А отсутствующих можно забыть.

— А я-то думала, что знаю, что такое «реализм», — сказала Кенг. Она улыбалась, но улыбаться ей было нелегко.

— Как вы можете это знать, если не знаете, что такое надежда!

— Не судите нас слишком сурово, Шевек.

— Я вас вообще не сужу. Я только прошу вашей помощи — в ответ на которую мне нечего вам дать.

— Нечего? Вы называете свою Теорию «ничем»?

— Положите ее на одну чашу весов, а на вторую — свободу духа одногоединственного человека, — сказал он, обернувшись к ней, — и что перетянет? Вы можете сказать? Я — нет.

— Я хочу внести на обсуждение от Синдиката Инициативы один проект, — сказал Бедап. — Как вы знаете, мы около двадцати декад держали радиосвязь с Уррасом…

— Вопреки рекомендации этого совета, и Федерации Обороны, и результатам голосования данного Списка!

— Да, — сказал Бедап, меряя взглядам говорящего, но не протестуя против того, что его перебили. На собраниях КПР не было правил парламентской процедуры. Иногда перебивающих было больше, чем выступающих. По сравнению с совещанием какой-нибудь комиссии, которое хорошо ведет председатель, этот процесс выглядел, как кусок сырого мяса по сравнению с монтажной схемой. Однако, на своем месте — внутри живого животного — сырое мясо функционирует лучше, чем функционировала бы монтажная схема.

Бедап давно знал всех своих противников в Совете по Импорту-Экспорту; он уже три года ходил сюда и воевал с ними. Этот был новый, молодой парень, наверно, внесенный в Список КПР по жребию. Бедап доброжелательно оглядел его и продолжал:

— Не будем возобновлять старые ссоры, ладно? Я предлагаю новую. Мы получили от одной группы на Уррасе интересное предложение. Оно поступило на длине волны, используемой иотийцами, с которыми мы поддерживаем связь, но не в назначенное для сеанса время, и сигнал был слабый. Послали его, по- видимому, из страны под названием Бенбили, а не из А-Ио. Эта группа называет себя «Одонианское Общество». Как мы поняли, это — одониане послепереселенческого периода, которые существуют, ухитряясь каким-то образом обойти уррасские законы и правительства. Они обращались к «братьям на Анарресе». Вы можете прочесть их обращение в бюллетене Синдиката, оно интересно. Они спрашивают, не разрешим ли мы им послать людей сюда.

— Послать людей сюда? Пустить сюда уррасти? Шпионов?…

— Нет, поселенцев.

— Они хотят возобновить Заселение, да, Бедап?

— Они говорят, что их правительство преследует их, и что они надеются на…

— Возобновить Заселение! Пускать сюда каждого спекулянта, который называет себя одонианином?

Трудно было бы дать полную запись дебатов в каком-либо из административных органов Анарреса; все происходило очень быстро, говорили сразу по несколько человек, особенно долго никто не выступал, было много сарказма, многое не говорилось вслух; тон был эмоциональным, когда переходили на личности — нередко яростным; наступал конец, но заключительных выводов не было. Это было, как спор между братьями или между мыслями в нерешительном мозгу.

— Если мы разрешим этим так называемым одонианам заявиться сюда, как они предполагают сюда попасть?

Это сказала противница, которой Бедап очень боялся, хладнокровная, умная женщина по имени Рулаг. Весь год она была его самым умным врагом в этом совете. Бедап взглянул на Шевека, который впервые пришел на совет, чтобы обратить его внимание на нее. Кто-то сказал Бедапу, что Рулаг — инженер; и он действительно нашел в ней свойственные инженерам ясность и прагматичность мысли в сочетании с ненавистью технаря ко всему сложному и нестандартному. Она возражала против всего, что выдвигалось Синдикатом Инициативы, в том числе против права Синдиката

на существование. Ее аргументы всегда были вескими, и Бедап уважал ее. Порой, когда она говорила о том, как силен Уррас и как опасно вести переговоры с сильным с позиции слабости, он верил ей.

Потому что иногда у Бедапа в глубине души появлялись сомнения, не пустили ли они с Шевеком в ход неуправляемую цепь событий, когда зимой 68го года встретились, чтобы обсудить, каким образом физик, которому не дают опубликовать работу, мог бы все-таки ее напечатать и ознакомить с ней физиков на Уррасе. Когда они, наконец, установили радиосвязь, желание уррасти разговаривать, обмениваться информацией оказалось сильнее, чем они предполагали; а когда они напечатали отчеты об этих разговорах, оппозиция на Анарресе оказалась куда более яростной, чем они ожидали. Люди на обеих