вверх по невысоким ступенькам к северному крылу дома, держа под прицелом пистолетов, словно думали, что шестидесятидвухлетний человек, у которого совсем затекли ноги после нескольких часов неподвижности в машине, способен вырваться и броситься бежать — здесь, на триста километров внутри их территории. Он думал стремительно и замечал все.

Это крыло, соединенное с центральной частью дома длинной аркадой, сохранило крышу, но когда они вошли в вестибюль, он увидел голые каменные стены. Покрывавшие их резные деревянные панели сгорели дотла. Грязные доски заменили паркет или закрывали мозаичную плитку. Никакой мебели. В опустошении и грязи высокий зал был прекрасен — пустой, залитый ясным вечерним светом. Оба веота прошли вперед и что-то доложили людям в дверном проеме, за которым прежде была парадная гостиная. Он ощущал веотов как своих защитников и надеялся, что они вернутся. Но нет. Один из парней продолжал заламывать ему руку за спину. К нему направился грузный толстяк, не спуская с него глаз.

— Вы инопланетянин, которого называют Музыка Былого?

— Я хейнит и ношу это имя здесь.

— Господин Музыка Былого, вы знаете, что покинув ваше посольство в прямое нарушение договора между вашим послом и правительством Вое-Део, вы тем самым лишились дипломатической неприкосновенности. Вас можно арестовать, допросить и надлежащим образом покарать за те нарушения гражданского кодекса или преступные сношения с мятежниками и врагами государства, в которых вы будете изобличены.

— Я знаю, что так вы оцениваете мое положение, — сказал Эсдан. — Но вам следует учитывать, что посол и стабили Экумены Миров считают меня защищенным и дипломатической неприкосновенностью, и законами Экумены.

Почему бы и не попробовать? Но его ложь даже не выслушали. Отбарабанив свое заявление, грузный толстяк отвернулся, и парни снова ухватили Эсдана. Его протащили через дверные проемы и коридоры, которые он теперь почти не видел из-за боли, потом вниз по каменным ступенькам через широкий мощеный двор, втолкнули в какое-то помещение, чуть окончательно не вывихнув ему руку, ударом под колени повалили на пол, а потом они захлопнули за собой дверь, оставив его валяться на животе в полном мраке.

Он прижался лбом к локтю и лежал, дрожа, слушая свое всхлипывающее дыхание.

Позднее ему помнилась эта ночь и кое-что из последовавших дней и ночей. Он так никогда и не узнал, пытали его, чтобы сломить, или же он просто служил объектом бесцельной жестокости и злобы, своего рода игрушкой для молодых парней. Были пинки, побои, море боли, но его память мало что о них сохранила, если не считать клетки-укоротки.

Он слышал про эти клетки, читал о них. Но ни разу ни одной не видел. Он ведь ни разу не побывал внутри поселка движимостей. В поместьях Вое-Део иностранным гостям не показывали рабские поселки. В домах владельцев им прислуживали домашние рабы.

Поселок был маленький — не больше двадцати хижин на женской стороне, три длинных дома на воротной стороне. Тут помещались две сотни рабов, которые содержали в порядке дом и колоссальные сады Ярамеры. По сравнению с полевыми рабами они находились в привилегированном положении. Однако от наказаний это их не освобождало. Столб для порки все еще торчал возле высокой стены у открытых ворот с перекошенными створками.

— Там? — сказал Немео, тот, который всегда выкручивал ему руку.

— Нет, вон она, — сказал второй, Алатуаль, и в радостном возбуждении побежал вперед, чтобы спустить на землю клетку-укоротку, которая висела под главной караульной башней с внутренней стороны стены.

Труба из толстой проржавелой стальной сетки, заваренная с одного конца и запирающаяся с другого. Она свисала с цепи на единственном крюке. Спущенная на землю, она выглядела ловушкой, рассчитанной на не очень крупных зверей. Парни сорвали с него одежду и загнали в нее ползком головой вперед с помощью электрических бодил, предназначенных для подбодрения ленивых полевых рабов, — они играли с этими инструментами последние два-три дня. Они визжали от смеха, толкая его, прижимая бодила к его заднему проходу и мошонке. Он заполз в клетку и скорчился в ней вниз головой. Согнутые руки и ноги были плотно прижаты к телу. Парни захлопнули дверцу, защемив его голую ступню и причинив ему оглушающую боль, а потом подняли клетку на прежнее место. Она раскачивалась, как маятник, и он цеплялся за проволоку скрюченными пальцами. Открыв глаза, он увидел, что земля качается метрах в семи-восьми под ним. Через какое-то время клетка замерла в неподвижности. Пошевелить головой он не мог. Ему была видна земля внизу под клеткой-укороткой, а скашивая глаза до предела, он мог обозреть значительную часть поселка.

В прошлые дни внизу толпились бы люди для назидательного урока: раб в клетке-укоротке. Там стояли бы дети, чтобы наглядно усвоить, что ожидает служанку, забывшую какое-то поручение, садовника, испортившего черенок, плотника, огрызнувшегося на босса. Теперь же там не было никого. Никого на всем пыльном пространстве. Засохшие огородики, маленькое кладбище в глубине женской стороны, ров между двумя сторонами, тропки, чуть зеленеющий круг травы прямо под ним — и нигде никого. Его палачи постояли, смеясь и болтая, потом это развлечение им надоело, и они ушли.

Он попытался изменить положение своего тела, но сумел пошевелиться лишь чуть-чуть. И от каждого движения клетка раскачивалась. Его затошнило, и страх, что он упадет на землю, все рос. Он не знал, насколько надежен единственный крюк. Его ступня, зажатая в дверце, болела так, что он был бы рад потерять сознание, но как ни кружилась у него голова, сознание его не покидало. Он попытался дышать так, как научился давным-давно на другой планете — спокойно, ровно. Но на этой планете в этой клетке у него ничего не получилось. Легкие были стиснуты грудной клеткой, и каждый вдох был пыткой. Он думал уже только о том, как бы не задохнуться. Он пытался не поддаться панике. Он пытался хотя бы сохранить ясность мыслей, но ясность мыслей была невыразимо мучительной.

Когда солнечный свет добрался до этой части поселка и обрушился на него, головокружение перешло в тошноту. И вот тогда он начал на минуты терять сознание.

Была ночь, был холод, и он старался вообразить воду. Но воды не было. Позже он заключил, что пробыл в клетке-укоротке двое суток. Он помнил, как проволока ободрала его обожженную солнцем кожу, когда его вытаскивали из клетки, шок от холодной воды, которой его обдали из шланга. На мгновение он обрел ясность мысли, воспринял себя как куклу, маленькую, тряпичную, валяющуюся в грязи, а вокруг люди говорили и кричали о чем-то. Затем его унесли в подвал или стойло — туда, где снова были мрак и тишина, но только он все еще висел в клетке-укоротке, поджариваясь в ледяном огне солнца, замерзая в своем горящем теле, все туже и туже стягиваемом четкой сеткой из проволоки боли.

В какой-то момент его перенесли на кровать в комнате с окном, но он все еще болтался в клетке- укоротке высоко над пыльной землей, над двором пылевиков, над зеленоватым кругом травы.

Задью и толстяк были там, и их там не было. Крепостная с землистым лицом, съежившаяся, дрожащая причиняла ему боль, стараясь наложить мазь на его обожженные руку, ногу и спину. Она была там, и ее там не было. Солнце светило в окно, он снова и снова чувствовал, как сетка защемляет его ступню.

Темнота приносила облегчение. Он почти все время спал. Дня через два-три он уже мог сидеть в постели и есть то, что приносила ему перепуганная крепостная. Солнечные ожоги подживали, боль смягчалась. Ступня чудовищно распухла — кости в ней были сломаны, — но пока ему не требовалось встать, значения это не имело. Он дремал, уносился куда-то. Когда вошел Райайе, он его сразу узнал.

Они встречались несколько раз до Восстания. Райайе был министром иностранных дел при президенте Ойо. Какой пост он занимал теперь в Легитимном правительстве, Эсдан не знал. Для верелианина он был низок ростом, но широкоплеч и плотно сложен, с иссиня-черным глянцевым лицом и седеющими волосами. Внушительный человек. Политик.

— Министр Райайе, — сказал Эсдан.