поселения. Иностранцев, посетителей, не пускали в невольничьи жилища Вое Део. Им прислуживали домашние невольники в хозяйских домах.

Это был маленький поселок, не больше двадцати хижин на его женской стороне и три длинных дома со стороны ворот. Здесь обитала пара сотен рабов, которые присматривали за домом и громадными садами Ярамеры. По сравнению с полевыми рабами их положение было привилегированным. Но от наказаний оно не избавляло. Столб для порки все еще стоял возле высоких ворот с перекошенными створками нараспашку.

— Здесь? — спросил Немео, тот парень, что выкручивал ему руку.

— Нет, пойдем, она вон там, — ответил второй, Алатуал, и побежал, возбужденный, спустить наземь клетку-сгибень, висевшую над стеной со внутренней стороны. Это была труба из густой ржавой стальной сетки, запаянная с одной стороны и снабженная дверцей с другой. Она свисала на цепи с единственного крюка. Лежащая на земле, она походила на ловушку для животного — и не слишком притом крупного животного. Двое парней сорвали с него одежду и загнали ползком головой вперед в клетку, используя погоняла, электрические шокеры для вразумления нерадивых рабов, с которыми они играли последнюю пару дней. Они просто визжали от смеха, толкая его и прижимая погоняла к его заднему проходу и мошонке. Он корчился в клетке, пока не скрючился в ней вниз головой, плотно прижав к телу согнутые руки и ноги. Парни захлопнули дверцу, защемив ему голую ступню, вызвав ослепительную боль, пока они подымали клетку на прежнее место. Открыв глаза, он увидел землю, покачивающуюся в семи- восьми метрах под ним. Спустя некоторое время рывки и покачивание прекратились. Он совсем не мог пошевелить головой. Ему было видно, что там, под клеткой-сгибнем, а скосив глаза до предела, он мог разглядеть и большую часть поселения.

В старые времена сюда привели бы людей поглядеть на поучительное зрелище, на раба в клетке- сгибне. Привели бы и детей, чтобы те усвоили, что бывает с горничной, пренебрегающей работой, с садовником, испортившим черенок, с работником, огрызнувшимся на хозяина. Теперь же внизу никого не было. Нагая пыльная земля. Высохшие изгороди, маленькое кладбище в дальнем конце женской стороны, канава, разделяющая две стороны, чуть зеленеющий круг травы прямо под ним — все было пустынно. Его мучители немного постояли в сторонке, смеясь и болтая, потом заскучали и ушли.

Он попытался изменить положение своего тела к лучшему, но смог пошевелиться лишь самую малость. Любое движение заставляло клетку раскачиваться и вертеться, так что его начало тошнить, и он все сильнее боялся того, что упадет наземь. Он не знал, насколько надежно клетка подвешена к своему единственному крюку. Его нога, защемленная дверцей, болела так сильно, что он мечтал об обмороке. Но хотя в голове у него все плыло, он оставался в сознании. Он попытался дышать так, как научился дышать давным-давно в другом мире, тихо, спокойно. Но здесь, в этом мире, в этой клетке, он не мог так дышать. Легкие были настолько стиснуты ребрами, что ему едва удавалось вздохнуть. Он старался не задохнуться. Он старался не поддаваться панике. Он старался мыслить ясно. Всего лишь мыслить ясно, но ясность мысли была невыносимой.

Когда солнце добралось до его стороны поселения и всем своим жаром обрушилось на него, его дурнота сменилась рвотой. Иногда он ненадолго терял сознание.

Пришла ночь, а с нею холод, и он попытался вообразить воду, но воды не было.

Впоследствии он думал, что провел в клетке-сгибне двое суток. Он помнил, как проволока обдирала его обожженную солнцем нагую плоть, когда его выволокли наружу, и шок от холодной воды, которой его обдали из шланга. В этот момент он осознавал себя полностью, осознавал себя как куклу, маленькую, тряпичную, брошенную в грязь куклу, пока люди вокруг него о чем-то говорили и кричали. Должно быть, потом его унесли в камеру или стойло, потому что там были темнота и безмолвие, но он все едино висел в клетке-сгибне, поджариваясь на ледяном солнечном огне, леденея внутри своего пылающего тела, все туже и туже сжимаемого четкой сеткой из проволоки боли.

В какой-то момент его перенесли на кровать в комнате с окном, но он все едино висел в клетке- сгибне, качаясь высоко над пыльной землей, над землей пыльных, над зеленым кругом травы.

Задьйо и тот, крепко сбитый, не то были там, не то их там не было. Невольница с выцветшим лицом, скрюченная, дрожащая, причиняла ему боль, стараясь наложить мазь на его обожженную руку, ногу, спину. То ли она была там, то ли ее там не было. В окне сияло солнце. Он чувствовал, как проволока защемляет его ногу снова, и снова, и опять.

Тьма принесла облегчение. Он по большей части спал. Через пару дней он уже мог сесть и съесть то, что ему принесла перепуганная невольница. Солнечные ожоги заживали, боли и рези в основном смягчились. Нога его распухла чудовищно: в ней были сломаны кости, но это не имело никакого значения, пока ему не надо вставать. Он дремал, грезил. Когда в комнату вошел Райайе, Эсдан узнал его сразу.

Они встречались несколько раз еще до Восстания. Райайе был министром иностранных дел при президенте Ойо. Какой пост он занимал теперь в легитимном правительстве, Эсдан не знал. Для уэрелианина Райайе был низкорослым, но широкоплечим и крепко сбитым, с иссиня-черным, словно бы отполированным лицом и седеющими волосами, он выглядел впечатляющим человеком, политиком.

— Министр Райайе, — промолвил Эсдан.

— Господин Старая Музыка. Как любезно с вашей стороны припомнить меня! Я сожалею, что вы были нездоровы. Надеюсь, за вами удовлетворительно присматривают?

— Благодарствую.

— Когда я услышал о том, что вы нездоровы, я затребовал доктора, но здесь нет никого, кроме ветеринара. Никакой обслуги. Совсем не то, что в старые времена! Хотелось бы мне, чтобы вы увидели Ярамеру во всем ее блеске.

— Я видел. — Его голос, хотя и слабый, звучал вполне естественно. — Тридцать два или три года назад. Господин и госпожа Анео устраивали прием для сотрудников посольства.

— Вот как? Тогда вы знаете, как тут было прежде, — произнес Райайе, садясь в единственное кресло, дивный образчик старины, лишенный одной ручки. — Разве не больно созерцать все это! Наихудшие разрушения претерпел дом. Сгорело все женское крыло и парадные апартаменты. Но сады уцелели, хвала владычице Туал. Они ведь, знаете ли, еще самим Мененья разбиты, четыреста лет назад. И полевые работы продолжаются. Мне говорили, что в этом поместье все еще содержится без малого три тысячи единиц имущества. Когда беспорядки закончатся, Ярамеру будет легче восстановить, чем многие другие крупные поместья. — Он бросил взгляд за окно. — Прекрасно, прекрасно. И домашние невольники Анео, знаете ли, славились своей красотой. И выучкой. Понадобится долгое время, чтобы восстановить все до прежнего совершенства.

— Несомненно.

Уэрелианин внимательно посмотрел на него.

— Мне думается, ваше пребывание здесь вас озадачило.

— Не так чтобы очень, — любезно ответил Эсдан.

— Вот как?

— Раз уж я покинул посольство без разрешения, полагаю, правительство хочет держать меня под присмотром.

— Кое-кто из нас был рад услышать, что вы покинули посольство. Сидеть там взаперти — значит попусту растрачивать ваши таланты.

— Ох уж эти мои таланты, — произнес Эсдан, небрежно пожав плечами, отчего поврежденный сустав вновь заболел. Но гримасничать от боли он будет после. А теперь он наслаждается. Ему всегда нравилось пикироваться.

— Вы очень талантливый человек, господин Старая Музыка. Мудрейший, способнейший инопланетянин на всем Уэреле, как назвал вас однажды господин Мехао. Вы работали вместе с нами — и против нас тоже, да — куда плодотворнее, чем любой другой уроженец иного мира. Мы понимаем друг друга. Мы можем говорить. Я верю, что вы искренне желаете моему народу добра, и если я предложу вам способ послужить ему — надежду положить конец этому ужасному противостоянию — вы примете мое предложение.

— Надеюсь оказаться на это способным.

— Для вас имеет значение, посчитают ли вас сторонником одной из противоборствующих фракций, или же вы предпочли бы остаться нейтральным?