При вашей наружности вам надо носить чёрное.

— Ненавижу чёрное, люблю яркие, красивые сочные тона, а чёрное оставлю на старость.

— Кора, вы мне не ответили на мой вопрос.

— На какой?

— Почему вы так обрадовались моему появлению?

— Было очень скучно сидеть с Шальниковым на парапете. Я очень обрадовалась и была бы совсем счастлива, если бы вы ещё несколько раз заехали за мной.

— Я не любитель свиданий с красивыми дамочками под «ура» и аплодисменты свидетелей.

— Я готова на все, приходите под покровом ночи.

— Если я зайду завтра вечером, у вас найдётся несколько тысяч рублей на длительный срок? — Конечно, найдётся, до пяти.

— Мне достаточно трех.

— Вы их завтра получите.

— Кора, я зайду завтра вечером к вам ровно в восемь часов вечера. (Отношения сразу прояснились: ему срочно нужны деньги.) Какой сияющий, весь искрящийся от счастья встретил меня дома Дау! Сколько открытого, чистого доброжелательства, никаких признаков ревности! Почему? Он меня разлюбил? Нет. Целует очень горячо.

Конечно, от Дау я скрыла, что за свидание Коля потребовал непомерно большую сумму «чистоганом». За первый свой визит ко мне он получил деньги и отлично сервированный роскошный ужин. «Неотразимый мужчина» вначале был пленён сервировкой стола, потом с ужасом воззрился на широкую тёмную щель в окне. Ширина окна — три метра, ширина шторы — 2 метра 80 сантиметров. И это на первом этаже…

— Кора, это вы меня нарочно посадили как на сцене, чтобы я всем был виден? Даже нельзя выпить на брудершафт…

— Коля, можно ужинать на кухне, но там я накрыла стол для Дау. Вдруг он вернётся очень поздно. Я не знаю его планов.

— Ничего себе обстановочка. Сидишь, как на сцене. Штора, видите ли, не задвигается, и ещё угрожают неурочным возвращением мужа!

А физики тоже не зевали. Александр Компанеец, один из первой пятёрки харьковских учеников Дау, был не только одарённым физиком, но и поэтом. Буквально на второй день где-то в узкой компании физиков он прочёл стихи, сочинённые в мою честь: Увы, прозрачной молвы укоры Попали в цель. Вчера я видел, как был у Коры Коля Л.! Неплотно были закрыты шторы — Зияла щель. И в глубине манила взоры Её постель. К чему сомнения, к чему все споры И канитель? Я сам увидел, как был у Коры Коля Л.!

Не моя вина, что репутация у Колечки была блестящая: пришёл, увидел, победил.

Только вскоре после публичной читки обо мне этих своих стихов Компанеец, спускаясь от Дау со второго этажа нашей лестницы, ввалился ко мне в кухню, пытаясь выйти наружу сквозь её стенки. Я с трудом направила его к входной двери, обратив внимание, что его щеки были пунцового цвета, а глаза выпучены.

— Дау, — крикнула я снизу, — что ты сделал с Компанюшей?

— А что? — ответил мне Даунька с верхней площадки лестницы.

— Он хотел сквозь стену из кухни выйти на улицу.

— А ты меня совсем не боишься. Вот, как я умею прорабатывать своих учеников.

— За что ты его так? По-моему, он даже свихнулся!

— Он посмел написать очень плохие стихи о тебе.

— А ты говорил, что он хорошо пишет стихи.

— Коруша, в общем я ему объяснил, что ты есть моя жена!

Мой роман с Колечкой продолжал развиваться. Молве об этом очень помог Компанеец со своими стихами, а также то, как его проработал за это Дау. Кто знал Л., тот больше не мог сомневаться в наших интимных отношениях. Теперь, когда я готовила ужин для девиц Дау, я могла быть грустной и даже могла разрешить себе поплакать, не опасаясь, что мне грозит штраф.

— Коруша, почему ты такая грустная? У тебя слезы?

— Даунька, меня Коля обхамил.

— Как?

— Уже целую неделю мне не звонит. А вдруг он меня бросил?

— Корочка, а ты очень в него влюбилась?

— Да, очень! — рыдаю я.

И Даунька мне сочувствует. Он так и не узнал, что я рыдала от ревности. От того, что, уставясь на освещённую макушку липы, с отчаянием и тоской, в припадке безумной ревности, буду молча глотать слезы и напряжённо ждать, когда вся липа погрузится в ночную мглу. Тот момент, когда липа теряет свою золотую корону и становится тёмным скромным силуэтом, этот момент приносит блаженное облегчение. Во мне уже не клокочет зверь ревности, заставивший залезть в стенной шкаф и извлекать письма из чужого почтового ящика, исчезло также жгучее желание превратить в месиво ту, что пришла по зову секса (ненавижу это слово, оно не имеет ничего общего с любовью!).

Далеко от Москвы, в бархатный сезон, нежась на пляже в ярких лучах нашего субтропического солнца, мне кто-нибудь из пляжных приятельниц говорит:

— Кора, академик Ландау, правда, ваш муж?

— Да, мой муж физик.

— Кора, вы меня простите, но все здесь на пляже говорят, что он вам так изменяет!

— Вот это чушь, просто сплетни из зависти. Дау обожает одну меня!

— Кора, в это мне легче поверить. Помните, когда мы с вами поселились и вышли на прогулку в Сочи, как стремительно подлетел ко мне тот паренёк и выпалил: «Ваша спутница — иностранка и по- нашему ничего не понимает, а вы, я вижу, русская, так вы ей передайте: красивее девушки я отродясь не видал! И уродится же такая красота!».

Это было очень неожиданно, очень пылко и искренне сказано, соответствовало его молодости. Я быстро прошла вперёд, надо было сохранить невозмутимость иностранки, не знающей русского языка. Пожалела, что Даунька не слыхал, какой комплимент преподнесла мне сама молодость.

Нет, нет, не зря я встаю по расписанию, час гимнастики, самомассаж и горячие ванны с жёсткими щётками. Результат налицо. Я должна задерживать жадный к женской красоте взгляд моего Дауньки. Пусть, когда он изучает их телосложение, находит недостатки в сравнении со мной.

— Даунька, скажи, ведь твои девицы спрашивают, любишь ли ты свою жену?

— Конечно, спрашивают.

— И ты им смеешь говорить, что не любишь меня?

— Ну, нет! Я врать не могу. Я им говорю — моей жене 40 лет. Они сразу к тебе теряют интерес. Где бы я ни был, с кем бы я ни был, я всегда скучаю по тебе. Оцени этот факт, Коруша. На юге с прелестной спутницей я тайком от неё мчусь на местный почтамт в жару писать тебе любовные письма и слать телеграммы.

— Зайка, когда я получила твою телеграмму из Сухуми: «Целую самую любимую, целую самую красивую. Дау», как я была счастлива! Наверное, ты прав, так и надо строить семейную жизнь.

Такая телеграмма не допустит опуститься, разжиреть, состариться. Я, как в бою, должна быть на страже своей женственности, своей физической формы. Уж коль судьба подарила мне такого мужа, а иного мне хотеть теперь невозможно. Тогда я не знала, что луч сияния его глаз — священный огонь его творческой мысли!

Первое десятилетие после войны жизнь мчалась. Все спешили жить, навёрстывали упущенное. Четыре года войны тянулись, как столетие, а послевоенные годы мелькали, как день или месяц.