если тебе не понравится, что они у нас живут, тогда у меня будет причина их выселить. Это будешь решать ты, но уже после приезда в Москву. А пока они мне очень полезны, они меня кормят. Когда я углубляюсь в науку, я забываю все: я теряю время, забываю поесть, а сейчас это мне противопоказано, ведь я только по-настоящему начинаю выздоравливать. У меня к тебе очень большая просьба, очень серьёзная просьба, очень жизненно важная просьба. Даже, вернее, это не просьба, а условие: это будет фундаментом нашего брака — личная человеческая свобода! Несмотря на проверенную и безграничную влюблённость в тебя, даже твоим рабом я никогда не смогу быть! Никогда, Корочка! Запомни: никогда ни в чем мою личную свободу стеснять нельзя! Я врать не умею, не хочу, не люблю, чего не могу сказать о тебе! Пока все мои разговоры о любовницах носят, к сожалению, только теоретический характер. Ты на моем пути встретилась такая, ну просто женское совершенство! В литературе о тебе сказано так: бог сотворил и форму уничтожил. Запомни одно: ревность в нашем браке исключается, любовницы у меня обязательно будут! Хочу жить ярко, красиво, интересно, вспомни „Песню о Соколе“ Горького — ужом я жить не смогу. Смотри, на мою свободу покушаться нельзя! В детстве меня угнетал и подавлял отец какими-то уродливыми взглядами на жизнь, я был близок к самоубийству. На ногах устоял только потому, что сам понял, как правильно жить. И запомни: ревность это позорный предрассудок. По своей природе человек свободен!».

Не сознавая, я пошла на преступление. Я дала ему слово и клятвенно заверила своей любовью — ревновать не буду, не посмею, живи свободно, красиво, интересно! Так, как жил ты на своей далёкой звёздной планете. Ты слишком чист и необычен для нас, землян! И сверкающие глаза твои так красивы, необычны, они излучают сияние, так, наверное, сверкают самые драгоценные чёрные бриллианты, и сам ты какой-то хрупкий, как редчайшая драгоценность!

А много лет спустя друг Дау, поэт Николай Асеев, когда наш сын из детства вступал в юность, написал о Дауньке стихи. Они мне очень дороги тем, что Николай Асеев не знал и не мог знать, что ещё до заключения нашего брака с Дау я самостоятельно решила, что Дау — человек не нашей планеты. Вы как будто с иной планеты Прилетевший крылатый дух: Все приметы и все предметы Осветились лучом вокруг. Вы же сами того сиянья Луч, подобный вселенской стреле, Сотни лет пролетев расстоянье, Опустились опять на Земле.

В Москву я совсем переехала только в 1940 году. В Москве за Старой Калужской заставой нашла я счастье и большую любовь. Даунька, нежно воркуя, вызывал во мне нежность и снисходительность, которую может вызвать только любимый ребёнок. Его горячий влюблённый взгляд был прикован только ко мне. Он возил меня по Москве: «Посмотри, Коруша, это здание 1-й градской больницы, здание прошлого века, умели строить. Как они чувствовали красоту. Эти величественные колоссальные каменные колонны кажутся воздушными, невесомыми. Имей в виду, это одно из красивейших зданий в Москве!».

В театре он усаживал меня на наши места, а сам исчезал, появлялся с последним звонком, восторженно счастливым шёпотом сообщал: «Обежал весь театр, осмотрел всех девиц, ты самая красивая. Таких, как ты, нет».

— Даунька, ты помнишь, в Харькове обещал мне, когда я приеду совсем в Москву, мы один раз с тобой сходим в Большой театр на «Спящую красавицу».

— Помню, но я решил просить тебя поменять эту одну «спящую красавицу», тем более она совсем не красивая, на десять посещений настоящих хороших театров: МХАТ, Малый, Вахтангова. Я очень, очень люблю драматический театр. На сцене театра должно происходить реальное действие яркой жизни, осмысленной деятельности, интересной, захватывающей отдельные моменты жизни человека или даже эпохи. Но когда на сцене вокруг собственной оси долго и бессмысленно вертится балерина — очень скучно смотреть. Опера ещё бессмысленней балета. Какой-нибудь баритон поёт, как он нежно любит, целует и обнимает свою возлюбленную, а сам стоит как пень и ограничивается собственными трелями, а партнёрша вторит ему тоже о безумной любви, ограничиваясь только завыванием. Только музыковеды находят в этом смысл. Эта профессия простительна только женщинам, а я физик, мне все это невыносимо скучно! Скука самый страшный, просто смертельный человеческий грех. Жизнь коротка, я счастлив сейчас. Ты со мной и больше не уедешь.

Концерты Утесова не пропускали. Дау очень любил Утесова: «Он очень талантлив и очень артистичен. На его концертах очень весело», — так Дау говорил об Утесове. Ну, а когда Даунька вёл меня на выступления Аркадия Райкина, он был даже как-то необычайно торжественен. Он ещё предвкушал, что может показать мне такой шедевр артистического искусства. Райкиным я, конечно, была покорена навек, он уже тогда достиг зенита славы. Так удивительно счастливо, удивительно беззаботно и безмятежно складывалась моя жизнь с Даунькой в Москве.

— Коруша, у меня завтра с утра учёный совет. Какие у тебя планы?

— Я поеду в ЦУМ.

— Туда я тебе не попутчик. Терпеть не могу магазинов. Как у тебя с деньгами? Возможно, тебе понадобятся деньги?

— Нет, у меня много своих.

— Я все время хотел спросить: как ты умудрялась на фабрике в месяц получать до трех тысяч рублей, гораздо больше, чем я. Все, кто работает на производстве, жалуются на низкую заработную плату.

— Это смотря как работать. Это лодыри жалуются. На фабрике я была одна с университетским образованием, я много читала лекций пищевикам по пищевой химии.

В Харькове, встретясь с Дау, я слушала с открытым ртом от удивления: как я красива! Придя в шоколадный цех, я увидела: все работающие в цехе, даже молодые, женщины давно потеряли талию. По роду своей работы я должна была дегустировать массу очень вкусных вещей. Я очень испугалась за свою талию. В те годы она была 63 см, и мне пришлось ввести в свою жизнь жёсткую утреннюю гимнастику с 6 до 7 часов утра. Достав старинную брошюру Мюллера «Как сохранить молодость и красоту», я усовершенствовала её по своему усмотрению. С тех пор утренняя гимнастика навсегда вошла в мою жизнь.

А когда на фабрике я стала зарабатывать уйму денег, то, собираясь к Дау в Москву на любовные свидания, тщательно обдумывала свои туалеты. Модели я придумывала сама. В те годы быт советских граждан не засоряли ультрамодные европейские журналы мод. А наши шёлковые чудесные ткани всех оттенков были в большом выборе. Особенно я любила шифоны всевозможных расцветок. Этот прозрачный шёлк вмещал в себя все четыре принципа Дау, как должна одеваться женщина. В Москву я привезла богатый гардероб красивой одежды. Где бы я ни появлялась с Дау, все оборачивались, рассматривая меня, вслед неслись комплименты: какая прелесть. Пламенные глаза Дау сияли гордостью, счастьем. Он шептал мне: «А если бы они увидели тебя раздетой!».

Особенно к лицу мне были летние яркие солнечные дни. Волосы, не тронутые перекисью, золотились короной. В сквере у Большого театра девочки-дошкольницы с восторгом провожали меня глазами, с детской непосредственностью восклицая: как невеста! это фея! чур моя! принцесса из сказки! Вот эти комплименты приводили меня в восторг. Нет, я никогда не считала себя красивой. Производимое мною впечатление относила за счёт своих туалетов, за счёт умения одеваться. Только Даунька ставил меня в тупик, утверждая, что без одежды я гораздо красивее. Но у Дау на все были свои экзотические взгляды.

Из поездок в центр я возвращалась счастливая, всегда в приподнятом, весёлом настроении. Садились обедать все внизу у Лившицев в столовой. В одной комнате Леля и Женя сделали спальню, вторая осталась столовой. Мы с Дау там завтракали, обедали и ужинали. Леля вела все хозяйство, выясняя отношения со своей домашней работницей. Дау только оплачивал тот счёт, который ему предъявлял Женька. В этот счёт входило половинное содержание домашней работницы, что особенно восхищало Женьку. «Как выгодно, как экономно жить вместе! При своём переезде в Москву я даже представить себе не мог, что у нас с Лелей будет так мало уходить на жизнь».

Привычку копить деньги Евгений Михайлович унаследовал от своего отца-медика. Когда сыновья