кулинарка, а потому горничная, которой не часто удавалось поесть досыта, охотно согласилась. Однако почти тотчас ей стало невыносимо дурно – в желудок словно бы острые иглы вонзились! Маркиза разохалась и разахалась, принялась упрекать Франсуазу, что та не следит за своим здоровьем. Признать вину в том, что, может быть, ветчина, приготовленная ею, оказалась не слишком-то свежей, Мари-Мадлен решительно отказалась. И выразила бурную радость, когда Франсуаза вдруг почувствовала себя лучше…

Кстати, не так уж кривила она душой. Франсуаза была милая, безропотная девушка, отличная горничная, каких поискать. Да и приятно иметь под рукой человека, на котором можно еще разик испытать зловещее зелье…

Маркиза сообщила любовнику, что средстиво нужно более сильное, более скородействующее, и тот, посетив Экзили, принес новую склянку с ядом. Буквально в тот же день Мари-Мадлен получила от отца весть, что он едет отдохнуть в свой замок Офмон и приглашает дочь провести с ним там несколько недель.

Уж как ни ненавидела Мари-Мадлен своего чрезмерно сурового (как она полагала) отца, а все же она сочла известие поистине подарком судьбы. Ведь Офмон расположен в глуши Эгского леса, довольно далеко от Парижа, ну а в относительной близости к нему находился только провинциальный Компьень. В те баснословные времена не было такого понятия, как компьютер, даже об арифмометре люди еще не знали, а между тем в голове у Мари де Бренвилье находился именно компьютер, который позволял ей моментально просчитывать все последствия тех или иных ее шагов. Она мигом поняла, какую выгоду дает ей уединенное положение Офмона, и с такой превеликой радостью согласилась на предложение отца, что этот суровый человек был растроган. Он вспомнил, какой ласковой милой малюткой, обожавшей своего pe?re, была его дочь когда-то, и ему показалось, что те прекрасные времена вернулись. Невдомек ему было, бедолаге, что милая малютка спит и видит, как бы ускорить кончину своего ненаглядного pe?re, что дни его сочтены, а ее предупредительность, ее неустанная забота о нем значат лишь то, что она втирается к нему в полное и безоговорочное доверие. И вскоре случилось то, что вполне можно обозначить выражением «он ел из ее рук».

Это произошло в буквальном смысле.

Не прошло и двух недель семейной идиллии, как Мари подала отцу отравленный бульон. С ласковой улыбкой проследила, чтобы де Дрё д’Обре его выпил, – и приняла от него пустую чашку. А потом, услышав его стоны, ворвалась в его спальню с выражением неописуемой тревоги и принялась настаивать на том, чтобы позвали врача. Де Дрё д’Обре, впрочем, полагал, что у него желудочная колика. После рвоты ему стало несколько легче, но потом приступ возобновился.

– Врача, врача! – твердила Мари, не скрывая своего беспокойства.

Де Дрё д’Обре был убежден, что дочь тревожится за него, а она думала лишь об одном: подействует ли зелье или все закончится ничем.

Не закончилось.

Отцу все еще было плохо, и послали за доктором в Компьень. Однако тот приехал в то время, когда у больного наступило небольшое облегчение, и недалекий провинциальный лекарь тоже сослался на желудочную колику. Маркиза же Бренвилье настаивала на серьезном лечении, требовала отвезти отца в Париж. Ну, перед шквалом ее тревоги, заботливости, доброты де Дрё д’Обре никак не мог устоять. Лекарь, хоть и обиделся из-за недоверия к своим знаниям, все же вынужден был согласиться: да, в Париже врачи лучше, что и говорить. Невдомек было и де Дрё д’Обре, и лекарю, что Мари страстно хочет разорвать цепочку, которая соединяла всех, кто видел течение и развитие «болезни» отца, хочет представить парижскому врачу совершенно иную картину, чем та, которую он мог себе представить.

Ну что ж, парижский доктор, преисполненный веры в свои знания, установил, что у де Дрё д’Обре уже не желудочная колика, возникшая от слишком тяжелой провинциальной пищи, а разлитие желчи. Отказала печень, а все почему? Потому что его слишком долго пользовал какой-то жалкий провинциал.

Де Дрё д’Обре устыдился, вспомнив, как настаивала Мари на переезде в Париж, как долго он сопротивлялся ее уговорам… Впрочем, стыд недолго мучил его: уже на четвертый день после возвращения он скончался, благословив рыдающую дочь и уговаривая ее не отчаиваться слишком сильно.

Однако Мари де Бренвилье отчаивалась, отчаивалась! Прежде всего потому, что после вскрытия завещания выяснилось: денег ей осталось не столь уж много – все состояние отца отошло к старшим братьям, хотя они же получили и наследственные судебные должности, ранее исполняемые одним де Дрё д’Обре, которые сами по себе приносили немалый доход. А тут еще и куча денег им досталась!

Мари была в ярости, страшно жалела, что отец не страдал еще сильнее, что она не подсыпала ему еще более злого яду. Тем более что вскрытия не проводили, ведь смерть столь немолодого человека выглядела вполне естественной.

Выражение печали не сходило с лица Мари. Все принимали его за естественное проявление горя, однако она была полна планов добраться-таки до состояния де Дрё д’Обре, а значит – добраться до братьев. Дорожка казалась ей проторенной: яд подействовал раз, подействует и другой. Но теперь ей была необходима помощь любовника – ведь не могла же она поселиться сначала у одного брата, потом у другого и обоих собственноручно спровадить на тот свет. Тут и самому тупому из людей их кончина показалась бы подозрительной. А маркиза ни за что не хотела навлечь на себя ни малейшего подозрения. Она должна была оставаться ангелом для всех!

Они с Сент-Круа долго думали, как самым естественным образом подстроить погибель младших де Дрё д’Обре, и наконец придумали.

Теперь в игру вступил весьма преданный Сент-Круа человек – его лакей и доверенное лицо Лашоссе.

Это был субъект с темным прошлым. В свое время Сент-Круа спас его от тюрьмы, а может быть, и от казни, так что Лашоссе был вполне предан ему . Тем паче что ему светила весьма щедрая награда после того, как оба молодых де Дрё д’Обре отправятся на тот свет, а маркиза с ее любовником приберут к рукам их состояние.

Братья Мари-Мадлен заслуживали, с ее точки зрения, смерти тем более, что им тоже не нравилась связь их замужней сестры с любовником, которую маркиза вовсе не скрывала, пользуясь тем, что муж далеко, а отца уже нет в живых. Братья ужасно донимали ее своими упреками! Однако, как ни печально, с немедленным уничтожением этих высокоморальных зануд маркизе приходилось повременить (в разумности и расчетливости, как мы уже говорили, Мари-Мадлен отказать было нельзя). Она рассчитала, что несколько скоропостижных смертей, случившихся подряд в одном и том же семействе, непременно вызовут подозрение, особенно при том, что результатом их будет получение мадам де Бренвилье крупного наследства. Нужно было подобрать такой яд, так его использовать, чтобы он действовал медленно, и картина умирания де Дрё д’Обре напоминала течение хронической болезни.

Для того чтобы не ошибиться, следовало провести опыты, конечно. Мари-Мадлен пораскинула умом… Опыты на собственных служанках исключались, это и дураку понятно. Во-первых, непременно вызовут подозрения, во-вторых, хорошими служанками разбрасываться не стоит. Нужно найти материал, как выражаются образованные люди, in anima vili, то есть малоценный. Найти тех, кто и так обречен на смерть!

И Мари-Мадлен обратила свои взоры в больницы. Она почему-то была убеждена, что всяк, попадающий в сии богоугодные учреждения, заранее приговорен, ну и не видела ничего дурного в том, чтобы исполнение приговора свыше ускорить. Она слыла дамой благочестивой и сердобольной, а потому ни у кого не вызвало удивления то, что она затеяла сама варить для больных многочисленные бульоны, собственноручно готовить для них сладости (страсть к кулинарии вообще была ее большой страстью!), отправлять им из своих погребов вина. Маркиза, конечно, приносила свои подарки сама, сама же и раздавала их больным, окружала избранных особым попечением и заботой, вызывая горячую благодарность у них и умиление у окружающих. Она проявляла неприкрытое беспокойство, наблюдая, как больные постепенно хирели и увядали, превращаясь в живые скелеты, и во всеуслышание ругала общественную медицину и государство, которое не отпускает никаких средств на содержание бесплатных больниц для бедных, так что им приходится существовать лишь на доброхотные даяния, весьма скупые. Правда, браня человеческую скупость, Мари-Мадлен при этом не давала в кассы больниц ни единого су, потому что расстаться даже с малой монеткой ей, при ее непомерной алчности и скупости, было страшно тяжело. То есть она могла швыряться деньгами ради своих прихотей и ради причуд своего любовника, но для других – нет и нет! Вот разве что для того, чтобы ускорить их погибель…

Несчастные, чья жизнь была сочтена Мари-Мадлен in anima vili, исправно покидали сей мир после более или менее замедленного течения своей хвори. Вскрытие не обнаруживало никаких следов яда – таково было искусство Экзили, а вернее сказать, не слишком-то высокое развитие патанатомии в описываемые нами времена. Картина их умирания была тщательно наблюдаема Мари-Мадлен, и постепенно она поняла, какой именно яд нужно дать братьям. Она приступила к делу с горячим воодушевлением и очень, очень издалека – опять же дабы избавить свою персону даже от тени подозрений!

Совместными стараниями они с Сент-Круа устроили так, что в дом к братьям де Дрё д’Обре (а они жили вместе, поскольку были оба еще неженаты, и сестра их спешила закончить свое предприятие прежде, чем оба обзаведутся семействами и количество претендентов на состояние, таким образом, возрастет, а значит, возрастут и ненужные хлопоты, ведь маркиза вовсе не была так уж одержима страстью к человекоубийству, а занималась сим делом только ради денег) был принят на службу уже упоминавшийся выше Лашоссе. Он стал лакеем у судьи де Дрё д’Обре, однако частенько по совместительству, так сказать, прислуживал и советнику де Дрё д’Обре, брату младшему. И вот настал день, намеченный Мари-Мадлен для уничтожения старшего брата. Лашоссе, посвященный во все детали задуманного, выжидал удобного случая. Судья попросил подать стакан вина, и тот был ему подан Лашоссе. Однако не зря говорят: «Хочешь сделать хорошо – сделай это сам!» Мари-Мадлен умела подливать отраву в такие вина и бульоны, которые отбивали вкус яда. А Лашоссе чего-то не рассчитал, и судья де Дрё д’Обре мгновенно ощутил неприятный привкус, а потому выплюнул вино, едва пригубив, и принялся бранить слугу. Тот выкрутился, причем очень ловко: мол, к младшему мсье де Дрё д’Обре приходил нынче врач, господину советнику было прописано лекарство, которое он уже принял, а нерадивый лакей не помыл бокал, из коего тот его принимал, вот вино для господина судьи налили в тот же бокал, оттого у вина и сделался отвратительный вкус, в чем Лашоссе искренне кается и умоляет его простить. На коленях умоляет! И в доказательство своего искреннего раскаяния хитрец и впрямь бухнулся на колени перед судьей де Дрё д’Обре.

Тот был человеком вовсе не злым, несмотря на свое служебное положение, а кроме того, вопиющая тупость и неряшливость слуг были в те времена (и только ли в те?!) явлением совершенно обыкновенным. Поэтому де Дрё д’Обре простил Лашоссе и попросил принести другого вина в другом бокале. Повторить попытку отравления немедленно Лашоссе не рискнул.

Мари Бренвилье, узнав о случившемся, едва не схватилась за кинжал и не зарезала Лашоссе на месте. Надо же так опростоволоситься! Теперь ее брат будет настороже… А между тем с исполнением приговора надлежало спешить. Во-первых, оба брата, и судья, и советник, все чаще упрекали сестру развратным поведением и даже грозили заточить ее в монастырь кармелиток. А во-вторых и главных, приданое Мари-Мадлен благодаря стараниям супруга совершенно истощилось, ей же нужны были деньги для того, чтобы должным образом содержать Сент-Круа (в описываемые времена альфонсов обитало во Франции видимо-невидимо, да только ли во Франции и только ли в описываемые времена?!), ну и для собственных радостей, конечно. Одним словом, требовалось действовать безотлагательно. Маркиза и ее любовник решили, что смерть двух людей не вызовет подозрений, если вместе с ними погибнут еще несколько человек. Отравления на ужинах случались частенько: тут повар недоглядел, и в хорошие грибы попали ядовитые, там посуду медную плохо почистили, и опасная окись меди отравила все, что в ней готовилось…

Пока же Мари-Мадлен пообещала братьям исправиться, забыть Сент-Круа и в доказательство своих благочестивых намерений отправилась в поместье мужа – в глушь деревенскую. Более того! Чтобы устранить даже тень недовольства со стороны ее братьев, Сент-Круа поспешил жениться, получив очень немалое приданое за своей женой. Между ним с маркизой было решено, что мера эта вынужденная, что в самом скором времени он непременно станет вдовцом, а пока