именем. Они называли меня Обществом. Это был неверный термин. Он был слишком понятным и слишком общим, и таким же является новое определение. Но разве имя Зомби не подходит мне? Я подразумеваю пустые глаза, рутину, раз и навсегда заданный образец. Подумай о пустых взглядах сквозь время. Вернись далеко, далеко назад. Вернись далеко назад к той девушке – все имена сейчас забыты, затеряны в тумане Времени, – которая была зарезана в некотором штате, именуемом Нью-Йорк, в некотором городе с таким же названием. Вот она. Видишь? Она лежит на пороге этого дома, пока он опускает и поднимает руку с ножом, опускает и поднимает, опускает и поднимает, словно карусельные лошадки качаются взад-вперед на хорошо смазанных осях. Однако здесь нет ничего похожего на ярмарочное веселье. Посмотри на сцену в том окне. Туда, за отогнутый угол розовой занавески. Там стоят люди, глядят, глазеют. Пустые, отрешенные взгляды. И посмотри украдкой, тайно, на все эти окна во всех этих домах и многоэтажных зданиях. Такие же люди с такими же глазами. Рыбьи взгляды. Ты когда-нибудь видел умирающую рыбу, лежащую на мели? Сперва она бьется, а потом просто лежит и смотрит в никуда пустыми глазами. Эти взгляды на этих лицах точно такие же, как у нее. И на всех этих лицах в подземке и в самолетах. Глаза этого человека, который сидит в башне с винтовкой на коленях и снова и снова облизывает губы. И глаза людей, которых он убил: пустота. А ты часто грезишь обо мне, не так ли? И, может быть, однажды ты хоть ненадолго задумался о времени, когда ты видел жизнь во всех этих глазах вокруг тебя. Ты ездил на одну из этих якобы всемирных выставок. Ты стоял в очереди три часа двадцать минут и десять секунд; и ты знаешь, что прошло именно столько времени, потому что тебе сказали об этом большие электронные часы с индикацией секунд, висящие вверху. И за все это время эти люди сказали только две сотни слов, в основном веля детям замолчать и прося жен и/или мужей постеречь место, пока они сходят в туалет или попить. И пустые взгляды. Потом, по прошествии стольких секунд, каждый проходил через двойные бронзовые двери, похожие на металлические губы, в тоннелеобразный зал. Один напирал на другого, образуя бутерброд из людей, все рассматривали экспонаты. И один экспонат зажигал на всех лицах свет. Ты помнишь его. Это был обучающий экран, демонстрирующий модель оплодотворения женского яйца мужским семенем. Там было полностью воспроизведено строение всех органов и частей, двигающихся в ритме древнего, сущего до Бога акта. Регулярно (каждые десять минут!) оплодотворялось дурацкое пластиковое яйцо. И все глаза загорались при виде непрерывной демонстрации машиной человеческих функций. И ты не думал, что в их глазах была похоть, правда? Ты был внезапно испуган тем, что это была зависть. Зависть к хромовому мужчине и пластиковой женщине. После этого они равнодушно проходили мимо других машин и компьютеров, и эхо механического любовного акта на миг зажигало что-то в темных уголках их мозгов. Ты часто грезишь обо мне, не так ли? Ты знаешь, что это так.
Он очнулся от наркоза, когда Мак-Гиди сказал:
– Повязка удалена, и все в порядке!
Майк посмотрел в протянутое зеркало и понял, что это на самом деле так. Его лоб, затененный массой черных, коротко подстриженных волос, был высоким, с чуть наметившимися морщинами. В синих глазах светился ум. У него был римский нос, а губы были как раз таких пропорций, чтобы гармонировать с носом, – не очень тонкие и не очень пухлые. Кожа была гладкой. Уши плотно прилегали к черепу. Это лицо было не просто красивым – такие называют чеканными.
– Мои поздравления! – сказал Майк.
– Не мне – механизмам.
Затем настало время хорошо питаться и крепко спать. А еще были занятия с механическим психиатром – для сглаживания травм, нанесенных изменением личности. Еда была вкусной, кровать была мягкой, беседы с механическим психиатром успокаивали. И Майк сохранил себя, все то, что было Майком Джорговой. Проходили дни, и в его жизнь входили новые вещи: книги, которые он учился читать, музыка, которая не давила на подсознание. И он все больше и больше проникался ненавистью к Анаксемандру Кокли. Он ненавидел его все сильнее и сильнее. Майк ненавидел Кокли за то, что тот исковеркал первые двадцать шесть лет его жизни.
И первые двадцать четыре года жизни Лизы…
Она всегда была с ним, куда бы он ни шел и что бы он ни делал. Ее образ всегда скрывался в глубине его сознания, готовый по его желанию занять центральное место в его мыслях. Она таилась, ждала, вдохновляла.
Он помнил, как впервые принес ей цветы, когда ей было двенадцать лет, а ему – четырнадцать. И о том, как они гадали на лепестках, и что предвещало это гадание.
Он помнил первый поцелуй…
И первое слияние в любви…
На четвертый день восстановительного отдыха Мак-Гиви вызвал Майка по интеркому к бассейну, на прибрежную площадку для увеселений. Он сказал, что они должны увидеть важный фрагмент Шоу. И велел поторопиться.
Бассейн и охватывающая его площадка для приема гостей были чудом инженерного гения и художественного вкуса. Бассейн был огромным мерцающим самоцветом в оправе из вулканического камня, привезенного черт знает откуда и пестревшего теми же цветами, которые росли в фонтане в гостиной, – зелеными и оранжевыми. Бассейн был неправильной формы, берега его причудливо изгибались, и оттого он казался больше, чем на самом деле. Нависавшая над водой площадка была огорожена черными железными перилами – кроме того места, откуда пловец мог прыгнуть с высоты в самую глубину бассейна. В отдалении от края площадки размещались укрытые звуконепроницаемыми конусами уютные уголки, где можно было посидеть и послушать музыку, не мешая остальным. Еще дальше стояли книжные шкафы – с настоящими книгами, изданными столетия назад. Это были редкости, доступные только богачам. Но здесь книги читали. И это было еще большей редкостью. Это вообще было неслыханно! И наконец, там стояли три аура-кресла Шоу. Они были нелегально, подпольно установлены Флексеном. Это служило двум целям: во- первых, местожительство доктора сохранялось в тайне, потому что эти кресла не устанавливались служащими Шоу; во-вторых, ауры не были оснащены стандартными подслушивающими устройствами, позволяющими Шоу проникать в любой дом, повсюду. Это было одностороннее окно в мир – какое было, быть может, только у Анаксемандра Кокли.
Мак-Гиви сидел в одном из кресел, аура была выключена.
– Что это?
– Они собираются продемонстрировать зрителям вашу поимку.
– Мою…
– He настоящую ВАШУ поимку. Они не могут позволить людям думать, что вы сбежали безнаказанно. Вы должны понести кару. Кроме того, это дает им шанс показать более эффектное зрелище, чем обычно. Никто не озаботится тем, больно ли вам, убежав, потому что вы обманули всех.
– Но кто…
– Смотрите и решайте сами. – Мак-Гиви погрузился в ауру. Она заиграла вокруг него всеми цветами, скрыв его. Секундой позже Майк сделал то же самое.
'Эмоции полицейских не особо чисты – ведь это не Исполнители с ясным мышлением, тренированными ид и эго. Они излучают что-то похожее на ненависть… Ивы/ он, Майк Джоргова, испытывает к ним ответную ненависть Слева от него/вас аллея. Справа от него/вас аллея. Л впереди – открытое пространство, где сквозь ночной туман пробивается вой сирен
Влево?
Вправо? Он/вы полон ненависти, бурлящей и кипящей Он/вы полон страха, горького и сладкого, до звона в голове и колотья в сердце. Темнота внутри и снаружи Видение Вод Забвения…
Он/вы сворачивает направо, двигаясь неожиданно быстро. Ноги поднимаются и опускаются, руки согнуты в локтях, он/вы пытается убежать от Судьбы. Но Судьба, в образе полицейских, возникает в конце аллеи.
Они высоки – и вооружены.
Он/вы поворачивается и видит полицейских и в другом конце аллеи. Полицейские с широкими, крупными лицами, несколько смутно видимыми. Его/ваше лицо тоже вырисовывается несколько смутно, потому что машины с трудом могут передать всю эту ненависть и страх.
