Тени умерших и живых растворялись в конопляном дыму, и, казалось, между ними уже нет разницы. Мир предстал исполненным гармонии, и каждому — и мертвому, и живому — нашлось в нем свое место. Они добили косяк, а за ним еще один. А потом еще, и еще.

Антон больше никогда не встречал героев «Дела о кислотном овердозе». Клуб «Ржевский», одно время не сходивший со страниц желтых газет, канул в безвестность, как и многие клубы середины десятилетия. Только Леру Антон однажды встретил на большом рейве, куда теперь ходили все, кому не лень. Шиповский сдержал свое слово и раскрутил «Летюч» так, что тот стал символом эпохи — хотя сам Александр Воробьев, подаривший ему свое прозвище, убыл в далекие края: возможно, там нельзя было встретить Альперовича и Белова, но Смирнов запросто мог оказаться там же.

На танцполе Лера с Антоном только кивнули друг другу — музыка все равно заглушала слова, к тому же оба были под экстази, на самом пике движения, так что говорить и не хотелось. Потом они потеряли друг друга в толпе — да и что бы они сказали друг другу? — и только выходя из клуба, Антон увидел, как Лера садится в новую иномарку — возможно, купленную на деньги Поручика, как и квартира. Хотелось бы верить, что у него все хорошо. Возможно, как он и мечтал, он смог подмять под себя все дело — а, может быть, все деньги достались Роману. Этого Антон так и не узнал — да и не особо стремился.

— Вот и ищи, «кому выгодно», — написал ему Горский из Америки по электронной почте. Это была уже совсем другая эпоха, в которой жили совсем другие люди.

На исходе бэдтрипа Паша перерезал себе вены в собственной ванной. Питерский Вадим уехал в Германию и, по слухам, перебрался оттуда в Амстердам. Олег стал клубным промоутером и при каждой встрече грозился привести в Москву Current 93 — судя по всему, это было последнее, что осталось от его мании величия. Саша забросил калипсол и пересел на кислоту, обнаружив в себе при этом неожиданные коммерческие таланты: теперь он вовсю занимался каким-то бизнесом, и его имя даже пару раз мелькало в газетах. Селезень женился и после рождения ребенка исчез с горизонта Антона. Никита подсел на героин и изменился так, что, встретив его в метро, Антон не узнал старого приятеля. Именно он, однако, рассказал Антону историю Алены, встреченной им у знакомого дилера. Никита, как всегда, покупал «второй номер», а Алена брала траву.

Потеряв работу, она на полгода выпала из привычной жизни, начала курить все больше и больше, так что воздушный замок ее благополучия лопнул, словно был сделан из влажной резины воздушных шаров. Когда она снова устроилась секретаршей, было уже поздно что-то менять. В ее новой жизни не было ничего, о чем снимают фильмы — она не отдавалась за корабль травы, не продала квартиру (которой у нее и так не было), не выбросилась из окна. Через месяц она на неделю заперлась дома с двумя стаканами шишек и курила, не подходя к телефону. Когда трава кончилась, она устроилась на новую работу, чтобы через два месяца повторить все тот же марафон. У нее была коллекция трубок, набор видеокассет и музыки, специальные альбомы и купленный в «Пути к себе» кальян. Выныривая на поверхность, она легко находила новую работу, давала себе зарок «больше никогда», но через месяц снова срываясь, исчезала на неделю, по окончанию которой из ее памяти стиралось все, что было до того. Каждые полтора месяца она начинала с чистого листа, с младенчески ясной памятью, в которой хранились только доведенный до автоматизма basic English, канцелярские навыки и цифры постоянно возрастающих цен на траву.

Выслушав никитину историю, Антон подумал, что существует множество способов пустить под откос свою жизнь — и Алена сумела обойтись без тех сильнодействующих средств, избегать которых с каждым месяцем становилось все труднее. В Москве пушеры меняли ассортимент наркотиков, все чаще и чаще предлагая героин пришедшим за гашишом, в то время как глянцевые журналы вовсю писали о новой психоделической революции. Просматривая присланный Олегом апрельский номер «ОМа», Горский понимал, что для него эта революция уже закончилась. Роман с наркотиками подошел к концу. Как и предупреждал Кен Кизи, кислотный тест должен быть сдан. Все чаще Горский понимал, что психоделики создают свою собственную реальность, и к той, в которой обитают люди, она имеет отдаленное и непонятное отношение. Пожалуй, это было главное, что он понял из истории с психоделическим расследованием, проведенным Антоном.

Впрочем, были и другие побочные следствия. Подписывая чек на операцию, Горский по старой памяти возздал хвалу Джа — и потому воспоминания об истории семи лепестков иногда посещали его. Когда он вечером шел по ярко освещенной Маркет или Мэйн, радость движения напоминала ему о том, чего он был лишен и что смог себе вернуть. В один из таких наполненных воспоминаниями дней он и услышал окончание истории, некогда рассказанной Олегом.

Спустя много лет жена шестидесятника, чьи родители когда-то выкурили гроб Пушкина, уезжала из России. Уже много лет они с мужем жили в Америке, но смерть свекрови заставила ее вернуться в Москву, чтобы разобраться с квартирой и прочим имуществом. На вылете в Шереметьево ее багаж придирчиво осмотрели и, среди вещей покойной свекрови, обнаружили шкатулку. Ключ был утерян, но несмотря на протесты наследницы — довольно энергичной еврейской дамы — шкатулку вскрыли и нашли там пакет с изрядно выцветшей, но не потерявшей своих свойств марихуаной. Впрочем, времена уже были либеральные и потому веский довод, что только идиот повезет в Нью-Йорк траву, которую можно легко купить по ту сторону Централ-парка, оказал неожиданное воздействие. Таможенники поверили и отпустили наследницу, конфисковав траву, которую ее свекровь побоялась уничтожить много лет назад. Вероятно, она опасалась, что на этот раз это будет прах Гоголя.

Обладателем подобного ларца чувствовал себя и Горский. Его воспоминания были памятью о временах не столь далеких, как шестидесятые, но столь же безвозвратно прошедших. Они были трогательны и бесполезны, словно никем не выкуренная трава, чудом сохранившаяся в шкатулке, или цветик-семицветик, засушенный на память между страниц книги.