— Значит, эта белобрысая бестия — тот самый Григорий Климчук…
«Кранты, Стрелок, — сказал я себе. — Поедешь в штрафной интернат на Белорыбье…» Об этом воспитательном учреждении, что на Белорыбинском озере в Северо-Замойском уезде, ходили жуткие слухи.
Второй, с гладкой блестящей причёской, воткнул в меня взгляд очков, будто канцелярские кнопки.
— Твой отец — Юрий Львович Климчук?.. Можешь называть меня «господин инспектор».
— Так точно, господин инспектор. Юрий Львович Климчук.
— Что тебе о нём известно?
«А что вам от меня надо?»
— Он… работал в журнале, а когда мне было два года, его почему-то арестовали, господин инспектор. А год назад он… умер в больнице…
— Откуда тебе это известно?
— Я… это мне… — «Господи, я же сейчас выдам Михаила Гаврилыча!»
— От директора прежней школы ему это известно, — сказал «блестящеголовому» другой очкастый. — Тот зачем-то проинформировал юношу, перед тем как… ну, в общем, ясно…
Инспектор опять уставился «кнопками»:
— У тебя были какие-то связи с отцом?
— Никак нет, господин инспектор.
— А ты врёшь, голубчик, — невыразительно произнёс напарник Инспектора. — Ты получил от него письмо.
«Вот оно что!»
— Но… письмо… это же не связь… господин начальник. Я же не отвечал на него. Даже не знал, куда…
— А как попало к тебе письмо? — вдруг вмешался Турнепс.
— Я… был на прогулке во дворе, господин начальник школы. Меня сквозь решётку, то есть сквозь забор, окликнул какой-то человек. Сунул конверт и сразу ушёл. Я его не запомнил, господин начальник школы…
— Конспиратор… — все так же невыразительно заметил Инспектор.
— Будешь выкручиваться — пожалеешь, — пообещал Турнепс.
— Никак нет, я не выкручиваюсь, господин начальник школы. Я говорю все как есть. Зачем мне выкручиваться?..
— А где письмо? — тусклые «канцелярские кнопки» на миг сверкнули, как ртуть.
— Я его… съел, господин инспектор.
Все трое одинаково мигнули. Напарник Инспектора не поверил:
— Что за бред!
— Никак нет, господин начальник. По правде съел. Честное слово…
— Зачем?! — почти крикнул Инспектор.
— Я… не хотел, чтобы оно… чтобы кто-нибудь другой его увидел. Стали был лапать, разглядывать. А оно… было мне дорого… — Я даже не добавил «господин инспектор».
Кажется, у меня получилось правдоподобно. Однако они не поверили. Напарник Инспектора даже усмехнулся.
— Наверняка директор наплёл мальчишке, что в письме какая-то опасность.
— Никак нет, господин начальник! Михаил Гаврилович даже не знал про письмо!
— Молчать, когда не спрашивают! — рявкнул Турнепс. — В изолятор захотел?
— Виноват, господин начальник школы.
Инспектор спросил:
— А что было в письме?
Я ответил не сразу… В письме не было ничего про посторонних. Никаких чужих имён, адресов, дат. Ну, ничегошеньки такого, что могло кому-то повредить. Опасность могла быть в самом факте, что письмо есть. Ну, может, в отпечатках чьих-то пальцев на гладком листе, в начертании букв, в цвете бумаги или чернил, в конце концов… Но никак не в словах! Что там? Секретные данные про кота Юшика? И я решил, что нет смысла отпираться. Тем более что я отчаянно боялся. До боли в животе. От двух очкастых незнакомцев исходила какая-то замораживающая душу угроза…
Турнепс рявкнул опять:
— Ты что молчишь, как заткнутый! Отвечай!
— Виноват, господин начальник школы. Я вспоминаю… Да, я помню всё. Даже наизусть…
— Вот как! — обрадовался Инспектор. — Ну, излагай. — Он шевельнул на краю стола блестящий аппаратик. Видимо, диктофон. И я… стоя навытяжку и глядя мимо всех лиц, стал излагать.
Едва я начал говорить, сделалось тошно. Стало понятно, что я предаю отца, себя, своё тайное имя Грин, самого писателя Грина… и вообще все хорошее… Даже кота Юшика (а он мне здесь, в школе, стал сниться иногда; будто приходит в темноте большой ласковый кот, укладывается у меня в ногах, урчит негромко, и я знаю, что это именно Юшик). Но я не мог остановиться. Слова выскакивали сами собой, их подталкивал сидящий во мне страх… И когда я кончил говорить, то не выдержал, побежали слёзы.
Инспектор пренебрежительно сказал:
— Довольно, пусть идёт… — И дежурный воспитатель сопроводил меня в казарму.
Я шёл как оплёванный. Пробовал успокоить себя: «Никого же я не выдал, никому ничем не повредил…», но все равно тошнило от липкого отвращения к себе. Однако было и какое-то облегчение. От надежды, что теперь оставят меня в покое. Ведь я же сказал всё, что знал! Почти…
Напрасно я надеялся.
Меня стали вызывать на допросы раз за разом. Заставили написать от руки содержание письма. Велели глотать горькие таблетки, от которых наступало полное разжижение в мозгах и в теле, когда нет возможности хитрить и что-то скрывать. Так я признался в конце концов, что да, директор интерната предупредил меня про опасность письма. И что именно он отправил меня на встречу с тем, кто это письмо принёс…
Впрочем, директор мало интересовал Инспектора и его напарника. Интересовали я и текст письма. Допытывались, не упоминались ли в строчках слова «ключ», «пароль», «информация», «адрес». Я клялся, что ничего такого не было.
— Я же все сказал, до последней буковки!
— В буковках твоих есть нестыковочки, — терпеливо разъяснял инспектор. — Когда ты читал письмо наизусть, то в песенке у тебя было: «Купил нам папа ёлочку», а в письменном варианте: «Принёс нам папа ёлочку».
— Но, господин инспектор, это потому, что я не помню точно. Могло быть так и так!
Здесь я врал. По правде-то было: «В лесу нашли мы ёлочку…» Такую крохотную неточность я сохранял в себе, будто какое-то последнее оправдание. Понимал, что никакой роли она не играет, но было ощущение, что если обману дознавателей хоть в этой малости, значит, не самый полный предатель, значит, есть какой-то просвет…
— Я правда не помню! Я же не знал, что это важно!
— Здесь всё важно, Григорий Климчук… А что за мотив песни «Уралочка»?
— Спортивная песня, иногда поют по телику…
— Спой.
— Я… не умею петь, господин инспектор.
— Ты мне ещё поломайся. Запоёшь сейчас, как звезда эстрады, — пообещал Турнепс.
Что делать, я запел, давясь от стыда, марш спортивного клуба. Инспектор выслушал один куплет, поморщился:
— Да, не Карузо… Ладно, в общем, ясно… Иди…
Но и это был не конец. Они меня вызывали снова и снова, выскребали до самого дна. Допытывались, не помню ли, хотя бы смутно, подробности домашней жизни. Выспрашивали про тётю
