Василий Павлович сорвал «шедевр» и метнулся было в кабинет «художников», но Тульского и Кружилина уже и след простыл – они как ошпаренные бросились к родным Треугольникова...

...Родственники умершего поначалу встретили оперов достаточно холодно, поскольку полагали, что милиция ни черта не хочет делать – но постепенно разговор сложился, и ребят даже напоили чаем с бутербродами.

Однако разговор, хоть и состоялся, но зацепок он никаких не дал. Характер Треугольникова, его образ жизни, окружение – все везде было по нулям. Ну, выпивал иногда. Ну, бывало, таскался по бабам – но все это, как говорится, в рамках... Кто и зачем мог вырезать ему, еще живому, треугольники на ступнях? Родные не могли помочь найти ответ на этот вопрос... Брат потерпевшего лишь сказал то, что, в принципе, ни на что свет не проливало:

– Он над нашей фамилией часто сам иронизировал. Говорил: «Вот Чехов бы обязательно написал про такую фамилию рассказ». А еще он, когда подшофе бывал, всегда в трамваях требовал грозно: «Прокомпостируйте талон! Моя фамилия – товарищ Треугольников!!!»

Так что в отделение опера возвращались практически ни с чем. По дороге Ваня вдруг выдал:

– У меня знакомая виолончелистка есть – на чертовщине ебнутая... Шишиги, ведьмаки, тайные символы... Все деньги на эту дурь спускает. Может, звякнуть ей?

Артур в ответ выразительно постучал себя пальцем по лбу:

– Ага, и к делу приложим несколько рецептов от средневековых алхимиков...

– Ну, хоть что-то... – вздохнул тоскливо Ваня, потому что официально-то материал числился за ним.

Тульский хлопнул коллегу по плечу:

– Слушай, мы с тобой работаем не среди выпускников Академии художеств. У нашего контингента все тайные знаки на груди выколоты – все больше в виде профилей Ленина и Сталина. В уголовке мистики нет, как в жопе триппера. Все непонятное должно иметь простое объяснение.

– Ну да, – не вполне согласился Ваня. – Просто-то оно просто, а мы с тобой по-простому чуть Брынзу не оглоушили...

– Ничего! – засмеялся Тульский. – Ему иногда полезно напоминать, как все зыбко в этом мире. Да и он что – рулон обоев вынес через проходную, чтобы жену-лимитчицу порадовать? Ты за него не переживай...

– Получается, что у нас – тупик? – высказал то, о чем думали оба, Кружилин. Артур цыкнул зубом:

– Как говаривал один мой знакомый, отсидев четырнадцать лет: «Есть свет в конце туннеля, есть, но вот туннель, сука, никогда не кончается!»

Внезапно Тульский перестал улыбаться, словно вспомнил о чем-то очень неприятном – а ему, действительно, вдруг подумалось о Невидимке, хотя оснований, вроде бы и не было никаких – за исключением общей странности и какой-то нетипичности преступления...

– Мистика, говоришь... – сказал Артур задумчиво. – Может, и мистика... Только у нее все равно должно быть простое и логичное объяснение...

Делиться с Ваней своими мыслями Тульский, разумеется, не стал.

...Василий Павлович выслушал доклад оперов спокойно – он и не рассчитывал на что-то особенное.

– Значит, любил покойник в общественном транспорте своей фамилией козырять? М-да... За это, конечно, не убивают... если убийца – обычный, нормальный уголовник... А если...

Токарев посмотрел в глаза Артуру, и тому почудилось, что он заметил во взгляде начальника нечто созвучное своим давешним мыслям...

На следующий день с утречка Токарев-старший и Варшава встретились по сложившейся уже традиции у памятника Крузенштерну. Долго разжевывать тему не пришлось – вор понимал все с лету:

– Начальник, мне нечего сказать. Даже потереть нечего. Никто из тех, кого знаю – таких ошибок, как с этим профсоюзным билетом – не сделает. А по поводу, как ты говоришь – мести, так зарезали бы его, как кролика – и вся недолга. А тут – треугольники на стопах... прям, как в Колчаковской контрразведке – звезды вырезали на груди красноармейцев... Нет, это явно не блатной. Скорее, больной какой-то.

Токарев кивнул, однако сказал с напором:

– Согласен, есть резон во всем, что говоришь. Однако – билетик-то Треугольникова в вашей норке оказался. Значит – его либо кто-то из ваших скинул, либо – кто-то, кто хотел вам же подлянку сделать. Сам тугаментик в тайничок прилететь не мог, я в телепортацию не верю.

Варшава неохотно наклонил седую голову:

– Нечем крыть. Разберусь, хотя... Предполагаю реакцию.

Василий Павлович вздохнул:

– Старая песня... Мне-то тоже надо разобраться. Так что давай-ка во множественном числе не «разберусь», а «разберемся».

Вор, не отвечая, спустился по гранитным ступенькам к Неве, присел на корточки, поболтал пальцами в волнах ртутного цвета и обтер лицо.

Сзади подошел Токарев, сказал задумчиво:

– Как мы с тобой встречаемся, Варшава, так – вроде все правильно, а все – мимо. С хатой, где шахматишки прихватили – непонятки... С «Проблемой» – темень-тьмущая! С операми моими Колчиным и Гороховским и твоим пропавшим Ганей – вообще, хрен знает, что... Убой на Макарова – весь блатной мир не в курсах, говорят – спецназовец какой-то работал... Теперь вот очередной акт «мерлезонского балета» – гражданин Треугольников с непонятно откуда выплывшей ксивой... и опять просвета не видно...

Варшава, не отвечая, закурил сам, а потом и Василию Павловичу протянул коробку дорогих папирос «Богатыри». Тот взял. Помолчали, покурили. Потом вор спросил осторожно:

– Ты что же – на Шахматиста нашего неуловимого грешишь?

Токарев отмахнулся с непередаваемой гримасой:

– Да ничего я не грешу... Я скоро от теней на лестнице шарахаться начну. Мне этот Невидимка уже сниться начал – а все ухватиться не за что. Скоро все, что нераскрытое – на него косячить буду. А потом – в клинику!

Желая переменить неприятную тему, Токарев взглянул на окурок папиросы в своей руке:

– Со столицы?

– Ага, – кивнул Варшава и добавил с блатной интонацией: – Брат из армии пришел – с гостинцами.