Он достает из кармана фонарик и светит вниз; дерево уперлось в ногу мальчика.

— Я слишком замерз, Хэнк, я не почувствовал.

— Ты не можешь залезть? Мальчик качает головой.

— Нет, — безучастно произносит он. — Я не чувствую ног.

Светя фонариком, Хэнк осматривает стенки — может простоять еще сто лет, а может обрушиться и погрести все под собой через десять минут. Скорее второе. Он не может рисковать и бежать за подмогой, надо спуститься и вытащить Малыша. Хэнк отползает от ямы, переворачивается на спину и разворачивается ногами вперед. Дюйм за дюймом он начинает спускаться.

— Ну вот, выкопали мы пятнадцать футов… дядя Бен с дядей Аароном стояли внизу, а мы с Генри наверху отбрасывали землю… Спокойно, спокойно… И тут дядя Бен говорит, что ему надо сходить в дом за водой и что он тут же вернется. А, вот и ты, Малыш. Теперь ты можешь уцепиться за мой ремень?

— Я не чувствую пальцев, Хэнк. Мне кажется, они отмерли.

— Ну, каждый из нас понемногу умирает, а?

— Пальцы и ноги, Хэнк, — уныло говорит мальчик. — Они умерли первыми.

— Ты просто окоченел. Так. Давай-ка посмотрим, что тут можно придумать…

После нескольких попыток он снимает с себя ремень и, сделав петлю, пропускает ее под мышки мальчику, конец он привязывает к кожаной фирменной нашивке своих джинсов и начинает медленный подъем; разве что в небрежный тон его голоса вкрадывается какая-то дрожь.

— О'кей. Ну так слушай, Ли: я, конечно, не рассчитывал, что этой сосенке придется выдержать и тебя, и меня, я ее готовил только для тебя. Так что, если можешь, помогай мне. А если не можешь, ради Иисуса Христа, только не болтай ногами и не вертись… Вот так…

Ветер ударяет Хэнку в лицо, и он встает, широко расставив ноги. Он вытягивает мальчика за собой на ремне и в тот же самый момент чувствует, как песок начинает оседать. Он делает глубокий вдох и прыгает, перекатываясь на спину; Ли валится на него сверху. Из ямы доносится глухой всхлип, над ней повисает пыльное облако, пропитанное запахом гнилой древесины, и его тут же уносит ветер.

— Давай-ка рвать отсюда когти, — глухо говорит Хэнк и трогается в путь; собака идет за ним по пятам; мальчик трясется на закорках. — Ты, верно, понял, куда попал? — произносит он через несколько минут гробового молчания.

— Наверно, труба дьявола.

— Ага. Старик их так называет. Я не знал, что они еще сохранились. Понимаешь, Малыш, давным- давно здесь был сосновый лес. Никаких дюн не было, одни деревья. Но ветер все наносил и наносил песок, пока полностью не занес весь лес. Покрыл деревья песком до самых макушек. Деревья сгнили, оставив вместо себя вот такие щели, иногда лишь слегка присыпанные сверху песком. Туда-то ты и попал. И тебе еще повезло, потому что обычно, когда люди проваливаются в них, на них сразу обрушивается песок и… Но я бы хотел вот что понять, черт побери: какого дьявола тебя понесло через дюны к океану в такую темень? А? Ну-ка расскажи мне.

Мальчик молчит. Хэнк чувствует на своей шее его холодное мокрое лицо. Искореженная маска, болтаясь на резинке, шлепает то с одной, то с другой стороны. Хэнк не повторяет свой вопрос.

— В общем, больше никогда не ходи сюда. Труба дьявола не такое уж приятное место для ночевки даже в Хэллоуин. Хорошо еще, что со мной был этот пес, а то все твои следы занесло… Да. А! Так знаешь, что приключилось с дядей Аароном в этой яме? Понимаешь, мы ее копали недалеко от амбара, где Аарон держал старую лошадь — слепого мерина лет двадцати, не меньше, чтобы катать ребятишек. Аарон всю жизнь его держал и ни за какие коврижки не хотел с ним расстаться. В общем, этот мерин знал наизусть каждый дюйм двора — от дома до изгороди и от амбара до свинарника. Мы развлекались тем, что надевали на него шоры и пускали в галоп, но он никогда ни столба не задел, ничего такого. Ну ладно, короче, пока мы копали эту яму, никто из нас и не думал о нем. Кроме дяди Бена. Это относилось как раз к тому разряду вещей, о которых Бен умел думать. В общем, вылезает он из ямы за водой и кричит Аарону: «Генри с мальцом тоже пойдут глотнуть водички, Аарон! Скоро вернемся!» Оттаскивает он нас от ямы, прикладывает палец к губам и шепчет: «О'кей, а теперь тихо и смотрите». — «Что смотреть, болван?» — спрашивает папа, а Бен отвечает: «Молчи и смотри…»

Ну, мы с папой стоим. А Бен начинает утаптывать землю вокруг ямы — сопит и пинает ее обратно в яму. Но так, чтобы Аарон его не видел.

Аарон орет:

— Ааааа! Отойди, скотина, черт бы тебя побрал, отойди! Сейчас упадешь на меня! Отойди!

А Бену того и надо — фыркает и принимается еще пуще скидывать комки на Аарона. Аарон орет все громче и громче. И вдруг — трудно даже себе представить — какой-то скрежет, пыхтенье, и — бах! — Аарон выскакивает на поверхность! Чистых пятнадцать футов — ни веревки, ни лестницы, — вылетел как из пушки. Он и сам потом не мог объяснить, как это ему удалось. Папа и Бен подхватили его на плечи и с криками «ура!» принялись таскать до дома и обратно. Но знаешь, что мы увидели, когда вернулись обратно? На дне ямы лежал этот слепой мерин, естественно уже дохлый.

Когда я кончил рассказывать маленькому Ли эту историю о мерине, я думал, он рассмеется, или назовет меня обманщиком, или что-нибудь такое. Но он словно и не слышал. И еще я думал, когда доставал его, что он напуган до полусмерти, но и тут он меня озадачил. Вид у него был совершенно не испуганный. Он был спокоен и расслаблен — даже вроде умиротворен… А когда я спросил его, как он, он сказал — прекрасно. Я спросил, не страшно ли ему было там, внизу, и он ответил, что сначала было немножко страшно, а потом нет. Я спросил его: «Как это вышло?» Я сказал: «Лично я трясся все время, пока лез вниз и обратно». А он помолчал и промолвил: «Помнишь канарейку, которая у меня была? Я все время боялся, что кто-нибудь оставит открытым окно, она простудится и умрет. А потом она умерла, и я перестал бояться». И произносит он это прямо так, как будто счастлив. И теперь, когда я спрашиваю его, не испугался ли он этих панков, которые измывались над ним на берегу, он ведет себя точно так же беспечно, словно пьяный. Я говорю: «Неужели эти чертовы сосунки не понимали, что волны могут накатить на тебя машину?»

— Не знаю. Может, понимали. Их это не слишком беспокоило.

— Ну а тебя? — спрашиваю я.

— Не так сильно, как тебя, — говорит он, ухмыляясь и стуча зубами от холода, пока я веду машину к дому Джо; похоже, он чем-то очень доволен. Но, несмотря на весь его улыбающийся и довольный вид, я не могу отделаться от навязчивого ощущения, что он отправился к океану по той же причине, по которой мальчишкой пошел через дюны, и что я ко всему этому, как и тогда, имею какое-то отношение. Может, это пререкание, которое у нас вышло вчера после охоты, может, еще что-то. Одному Богу известно.

Помаленьку я ему рассказываю, что сегодня приключилось, как вернулся Ивенрайт с копией документов и как народ просек, где зарыта собака.

— Кстати, может быть, поэтому эти панки и устроили тебе вивисекцию.

— Тогда понятно, почему они так переменились ко мне, — добавляет он.

— Они подвозили меня днем на машине, и не то чтобы были чересчур любезны, но по крайней мере никто из них не пытался меня утопить. Наверное, узнали новости в пивбаре. Может, они для того и вернулись на пляж, чтобы отыскать меня.

Я отвечаю ему, что вполне возможно.

— В настоящее время нас не слишком-то любят. Я ничуть не удивлюсь, если на главной улице нас начнут бомбардировать цветочными горшками из общих соображений, — замечаю я почти всерьез.

— И именно туда-то мы и направляемся.

— Точно. И как можно быстрее. Как только ты переоденешься.

— А могу я узнать — зачем?

— Зачем? А затем, что провалиться мне на этом месте, если я буду спрашивать разрешения у банды черномазых, чтобы приехать в город, как бы они там на меня ни злились… Чтобы они еще распоряжались, могу я выпить в баре в субботу вечером или нет!

— Даже если ты и не собирался туда ехать в эту субботу?

— Ага, — отвечаю я, и по тому, каким тоном он задает этот вопрос, я понимаю, что он способен осознать мои движущие мотивы не больше, чем я причины, заставляющие его безропотно купаться в холодном океане, — абсолютно верно.