смерти, моей, естественно.

— Не в том ты возрасте, чтобы трахаться, — заметил Бони, не уступая ни на йоту.

— Это у тебя ничего не осталось, кроме челюстей, Бони. А у меня, если хочешь знать, еще три своих собственных зуба, и два из них даже друг против друга. — Он открыл рот и продемонстрировал. Но это как будто полностью лишило Генри сил, и он откинулся на подушку с закрытыми глазами. Когда он снова открыл их, чтобы взглянуть на своего угрюмого посетителя, бодрость его уже была какой-то вымученной. — Эта проклятая баба целыми днями только и ждет, чтобы я откинул копыта и она могла бы как следует застелить кровать. Вот и злится, что я все еще жив.

— Она просто беспокоится, — невозмутимо заметил Бони. — У нее есть все основания беспокоиться о тебе, старина.

— Дерьмо, а не основания, — с готовностью принял вызов Генри. — Стервятники ко мне даже близко не подлетали. Ты послушай его, Хэнк, этого старого разбойника. Я их даже слыхом не слыхал.

Хэнк слабо улыбается. Бони покачивает головой и опускает ее вниз: «Ай-ай-ай». Он чувствует, сегодня — его день, и он не позволит заглушить свой трубный глас краха всякими там смешочками.

Генри не нравится это покачивание головой.

— Думаешь, нет? Разве я не говорил всегда, что с привязанной к спине рукой повалю больше деревьев, чем любой другой по эту сторону Каскада двумя? Вот теперь у меня есть возможность доказать это. Ты только подожди и увидишь, как я… — Его посещает внезапная мысль, и он поворачивается к Хэнку: — Кстати, а что с той рукой? Потому что, знаешь… — Он выдерживает паузу, прежде чем сообщить: — Я вроде как привязался к ней!

Голова его откидывается на металлические прутья кровати, и он заходится в беззвучном смехе. Хэнк чувствует, что старик уже давно заготовил эту фразу, и отвечает ему, что хорошо заботится о его конечности.

— Я решил, что тебе захочется сохранить ее, поэтому положил в холодильник, где у нас хранится мясо.

— Ну ладно, смотри только, чтобы Вив не поджарила ее на ужин, — предупреждает он. — Потому что я здорово был к ней привязан и любил ее больше других.

Исчерпав свою шутку, Генри принимается искать шнурок звонка, который висит у него над головой.

— Куда эта чертова баба провалилась? Весь день ничего не могу от нее добиться, я уж не говорю о кофе. Хэнк, приподыми-ка меня… вот туда! Черт! Дерни-ка эту штуковину. Специально повесила с другой стороны, чтобы я не мог достать. С моего бескрылого бока. Гм. Второе крыло теперь придется особенно беречь. Черт! Где эта старая корова? Сдохнуть можно, а они и не пошевелятся, пока все вокруг не провоняет. Слушай, теперь я хочу знать, что у нас на лесосеке, — давай! Нечего миндальничать, дерни как следует, чтоб они все к черту провалились. Для этого она здесь и висит. Бони, что с тобой? Сидишь здесь с таким видом, будто потерял лучшего друга…

— Просто я беспокоюсь о тебе, Генри. Вот и все.

— Врешь. Ты просто боишься, что я переживу тебя. Сколько я тебя помню, ты все время этого боишься. Сынок, ради Господа, дай ты мне эту хреновину!

— Взяв шнур, он прижимает кнопку звонка к ночному столику и страдальчески кричит: — Сестра! Сестра! — Глаза зажмурены от прилагаемых усилий. — Сделай укол этого обезболивающего! И где, черт побери, мой кофе?

— Спокойно, папа…

— Да, Генри, — Бони раскладывает паутину своих пальцев на простыне, которой накрыты ноги Генри, — лучше так не волноваться.

— Стоукс, — глаза Генри, обычно широко раскрытые и пышущие огнем, вдруг суживаются и становятся ледяными, — убери свою рыбью лапу с моей ноги. Убери ее прочь! — Он смотрит на Бони, пока тот не опускает глаза, и чувствует, как его захлестывает удовольствие от того, что он наконец дал волю долго сдерживаемому чувству. Не отводя взгляда от Бони, он продолжает с непривычной мягкостью: — Ты не лучше ее, Стоукс, и сам это прекрасно знаешь. Только ты ждешь моей смерти уже сорок пять лет. Ждешь, когда я откину копыта. — Он с угрозой оттягивает шнур. — Убери руку, я сказал тебе! Прочь!

Бони убирает руку и с уязвленным видом подносит ее к груди. Генри отпускает звонок и начинает возбужденно ерзать под одеялом.

— Это неправда, старина, — обиженно говорит Бони.

— Это правда. Это правда, как пить дать, и мы оба это знаем. Сорок пять лет, пятьдесят лет, шестьдесят лет. Сестра!

Бони вздыхает и отворачивается — на лице его написана обида на несправедливое обвинение. Но в его возмущении столько фальши, в его покачивающейся голове столько злобы, что Хэнк чувствует, как всем своим поведением Бони невольно подтверждает слова Генри. Хэнк в изумлении отступает и останавливается, почти скрывшись за желтой занавеской. Увлеченные своей враждой, старики забывают о нем. Бони продолжает скорбно качать головой, Генри вертится под одеялом, время от времени бросая взгляды на своего старого дружка. После минутного молчания он раскрывает рот, чтобы выразить то, что так долго сжигало его и теперь угрожает вырваться из-под контроля.

— Добрых шестьдесят лет. С тех пор… с тех пор… черт бы тебя побрал, Стоукс, это было так давно, что я даже не могу вспомнить, когда это началось!

— Ах, Генри, Генри… — Бони предпочитает гасить пламя укоризной. — Неужто ты и вправду можешь припомнить, чтобы когда-нибудь за все эти годы я давал тебе что-либо, кроме мудрых советов? Неужели можешь?

— Это каких же? Это когда ты советовал мне, Бену и Аарону взять маму и отправиться в Юджин в приют для безработных, убеждая, что одни мы не переживем зиму в лесу? Ты тогда говорил, что с непривычки здесь не выжить. Припоминаешь этот советик? Так вот, насколько я помню, мы прекрасно выжили…

— В ту зиму из-за твоего упрямства вы потеряли мать, — напоминает ему Бони.

— Потеряли? Она умерла! Лес к этому не имеет никакого отношения. Она просто заболела, слегла и умерла!

— В городе этого могло бы и не быть.

— Это могло произойти где угодно. Она умерла в тот год, потому что решила, что ей суждено умереть.

— Мы все предлагали помочь.

— Еще как! Ты здорово нам помог, оставив нас без лавки.

— Мы все бескорыстно предлагали вам все необходимое…

— А что хотели взамен? Наш дом и имущество? Закладную на десять лет?

— Генри, это нечестно, организация не предъявляла таких требований.

— Может, это нигде не было записано, но суть остается той же. Мне не довелось знать твоего отца или эту чертову его организацию, но что это были за бескорыстные предложения, я помню. Отличные были такие предложения.

— Говори что хочешь, но нас никто ни в чем не может обвинить, мы всего лишь отстаивали общественные интересы.

Прежде чем Генри успевает ответить, дверь открывается и в палату входит сестра с маленьким бумажным стаканчиком кофе. Поставив его на столик, она окидывает взглядом мужчин и поспешно выходит, не говоря ни слова. Генри принимается пить, глядя на Бони сквозь поднимающийся пар. Когда он отрывает стаканчик от губ, Хэнк замечает на нем два следа от зубов — тех, что были напротив друг друга. Не отрывая взгляда от склоненной головы Бони, Генри ставит стаканчик на стол и вытирает губы рукавом своей белой фланелевой рубахи. Бони продолжает трясти головой, скорбно кудахча по поводу плачевного состояния своего старого приятеля.

— Бони, — наконец выдохшись, произносит Генри, — у тебя есть с собой понюшка?

Бони оживляется:

— Конечно, конечно, — и достает из кармана пиджака табакерку. — Вот, позволь-ка мне…

— Дай сюда.