генеральной прокуратуры. Кандидаты на заклание были определены сразу и теперь ожидали своей участи.

Вся эта возня шла в ущерб общему делу, но ведомственные амбиции всегда были сильнее здравого смысла. Даже на очень высоком уровне, во время совместных совещаний милиции и прокуратуры, упреки в адрес друг друга сыпались постоянно, и иногда в очень крутых выражениях. Не матерных, конечно, но крутых.

В районе, где трудилась группа пролетарского гнева, отношения с прокуратурой также складывались не самым идеальным образом. Единственный нормальный следователь по кличке «Дядя Ваня», с которым оперативники всегда находили общий язык и который в своих решениях прежде всего руководствовался собственной совестью и трезвой логикой, был уволен месяц назад за пьянство.

Сейчас в прокуратуре осталось всего три следователя, вместо положенных по штату двенадцати, одним из которых был стажер без высшего образования, вторым — парнишка, едва закончивший университет, и третьим — Иголкин, имеющий стаж работы около года.

Нехватка кадров была общим бичом как прокуратуры, так и милиции и служила главным аргументом при объяснении причин неэффективности своего труда.

Иголкин, конечно же, гробил дела не по злому умыслу, а в силу своей перегруженности, но надо же хоть немного соображать, какие дела стоит гробить, а какие — нет. Ладно, выпустить на свободу до суда мужичка, нечаянно уронившему банку с огурцами на голову любимой жены, но Голубева-то куда? Иголкин выпускал и тех и других. Все верно — хлопот меньше. Объявил человека в розыск и сиди кури.

— Слушай, мастер, ты это серьезно?

— Куда уж серьезнее. Я думаю, прокурор не даст санкцию.

— При чем здесь прокурор? Ты уж отпечатай постановление, а с прокурором мы договоримся.

Иголкин слегка смутился:

— Хорошо, я посмотрю еще. Но ничего не обещаю. Пока признания не будет, сам понимаешь…

— Так было ж признание! Никто его за язык не тянул. Сам в ногах валялся.

— А ты посмотри, что он сейчас пишет. Что его избили в милиции и заставили подписаться под чужим преступлением.

— Да этого козла пальцем никто не трогал!

— Я понимаю. Но он, к сожалению, имеет право говорить в свою защиту все что угодно. Вас, кстати, придется потом допросить по этому поводу.

— Допрашивай. Только закрой мудака этого. Он уже поля не видит, кого угодно на «перо» посадить может!

— Я пока ничего обещать не могу. Передопросите свидетелей, его поколите. Пока железных доказательств не будет, я греха на душу не возьму.

— Тьфу, ты!!!

Костик с силой хлопнул дверью следовательского кабинета и выскочил в коридор прокуратуры.

В вытрезвителе находился один Таничев, пытающийся выжать из себя какую-нибудь умную версию для написания плана по ОПД случившегося накануне убийства. Кроме стандартных мероприятий, ничего в голову не лезло, и Петрович решил немного отвлечься, вспомнив про имеющуюся в сейфе бутылку «Балтики». Идеи после пива рождаются более активно, это надо учитывать.

Костик влетел в кабинет, с порога швырнул газету с делом на свой стол и прорычал:

— Ух, козел!..

— Что с тобой, душа моя?

— Иголкин Голубева отпускать хочет. Мокрушника того.

— Совсем?

— Не знаю. Может, на подписку, может, совсем. Говорит — идите колите, иначе выпущу.

— Так Голубь вроде в сознанке.

— Был. В отказ пошел.

— Хм… Почирикать, конечно, можно, но я сомневаюсь, чтобы он признался. Я вообще был удивлен, когда он сразу колонулся.

— Ему, кажется, Белкин наплел, что мужик жив и показания уже дал.

— А, ну, тогда вопросов нет. Я, конечно, попробую с Голубевым поболтать, я его, стервеца, еще по первой ходке знаю. Но все равно, стремный подход у Иголкина.

— Чему удивляться?! Три следака на район, с делами завал, зачем еще одно арестантское дело вешать на себя? Пусть лучше «глухарь». Черт, со стажерами прокурорскими и то общий язык найти можно, но с этим упырем…

— Ладно, кончай ныть. Пойду в КПЗ.

Таничев быстро прикончил «Балтику», кинул в общий и единственный сейф недописанный план и двинулся беседовать с Голубем. Он предпочитал живую работу бумажной муре.

Изолятор временного содержания находился в пяти минутах ходьбы от вытрезвителя, как раз по соседству с дежурной частью РУВД. Раньше оперов спокойно пускали в районную тюрьму для бесед с задержанными, но сейчас, опасаясь всяких проверок, требовали разрешение на беседу, подписанное следователем. Это правило не распространялось разве что на Таничева, ввиду его давних приятельских отношений с начальником тюрьмы.

Поприветствовав всех находящихся в дежурке, Петрович взглянул на список лиц, содержащихся в изоляторе.

— А что, прокурорские вместе сидят?

— Да, сделали, чтобы не путать.

Напротив фамилий Голубева и его сокамерника стояла фамилия Иголкина. Сосед Голубя был задержан за попытку изнасилования.

— С этим-то что? — указал на насильника Таничев.

— Отпустят сегодня на подписку.

— Во сколько?

— Через пару часов.

Голубев был задержан позже насильника, поэтому и выпущен должен быть позже. Часа на три. А может, и вместе, чтобы Иголкину лишний раз не ходить в ИВС.

— Коля, мне бы пошептаться надо вот с этим. — Таничев ткнул не на фамилию Голубева, а в его соседа. — Там свободно, в кабинете?

— Пока никого, только быстро давай. Зайдет какой-нибудь мудила, без премии останусь.

— Я отоврусь, если что. Да мне и недолго.

— Пошли.

Громыхая ключами, начальник тюрьмы вылез из-за стола и, пройдя небольшой коридор, остановился перед дверью-решеткой, отыскивая нужный ключ в связке.

— Да, Коль… Ты это, не трепли никому.

— Само собой, в первый раз, что ли?

— Ну, давай.

Через минуту Таничев сидел в следственном кабинете в ожидании задержанного. Конвоир ввел паренька лет двадцати, трусливо пожимающего плечами и с опаской поглядывающего на опера. Вероятно, в отделении оперы подкинули сексуалу пару «фиников» перед отправкой в тюрьму.

— Садись, приятель.

Парень быстро исполнил указание.

— Ты, наверное, слышал, что в Крестах делают с насильниками? Очень, знаешь ли, непопулярная статья. Да. Это к слову, а теперь вопрос по существу. На свободу хоца?

— Да, да!

— Тогда, красавчик, слушай внимательно и запоминай. Если выполнишь все, что я скажу, уйдешь на подписку. Яволь?

— Яволь.

— Отличненько. Значит так…

Вечером Казанцев вернул взятое утром дело. Иголкин, насупившись, сидел за своей машинкой, но