парящую над цветком, словно пчела, и чувствует иные запахи, и слышит иные звуки... А еще ему подумалось вдруг о феврале, и снова пришли на память те строчки: «...достать чернил и – плакать, писать о феврале навзрыд...»

Но плакать Данилову вовсе не хотелось: просто плыл по волнам странного опьянения, искренне полагая, что всему виной не его душевный настрой, а климат.

Всего лишь – климат. Потом Данилов увидел свое отражение в тонированном стекле балконной двери и – не узнал себя. Ему показалось, что это и не отражение вовсе, а портрет или фотографический снимок. И подумалось притом: есть в этом какая-то несправедливость: когда-нибудь он состарится и умрет, а снимок так и будет смотреть на живых весело и хмельно... Пока не истлеет в прах.

– Да ты меня не слушаешь, Данилов? Я тебе о политике здешней партии, а ты – на измене! Олег тряхнул головой:

– Извини, накатило. Что-то с климатом тут неладно.

– Это с головой у тебя неладно! А вообще, Олег... Я бы считал тебя натуральным интеллигентом, уж ты не обижайся, не в нашем понимании, а как величают себя сами эти пустобрехи: «умный, ранимый, закомплексованный». Кстати, они и Чехова к себе причислили, Чехова! – который терпеть не мог эту полуграмотную, крикливую, озабоченную собственной исключительностью и значимостью и при том – ни к какому порядочному делу не способную братию! Ну да мы не о Чехове, мы о тебе. Я давно заметил: ты временами «зависаешь», как перегруженный компьютер! Начинаешь считать собственные потери и уроны, нерешенные проблемы, и вот они уже обступают тебя сплошной стеной, и остается одно: запить и – горевать о несовершенстве мира! И ты горюешь, но не запиваешь!

Так сказать, выкручиваешься насухую, дисциплинируешь себя, что-то делаешь, чего-то добиваешься, а дальше – все по новой! Не так?

– Так.

– Вот. Но что удивительно... Не я один это заметил. Вот готовлю я для здешнего мабуты головорезов. И чтобы вышло быстро и сердито, выбирал было кого попроще: рефлексы у них острее! А на поверку что выходит? Что ты со своими комплексами и прочей гнутью их сделаешь! Да не маши рукой сделаешь! Мне еще году в восьмидесятом инструктор нащ Палыч, говаривал: «С умным намаешься, он все через башку пропускает, зато когда освоит, то не рефлексами и не умом управляется – интуицией. Такой угадывает нападение до того как оно произойдет»

– вот что сказал Палыч. И добавил странно: «Если захочет угадать». И еще мне пришло на ум, из какого-то древнего воинского кодекса: «Лучший способ выиграть бой – это его не допустить». Или еще проще: «Совершенный воин не противостоит опасности: он с ней разминется». А древние знали толк в воинских искусствах!

– И к чему ты это, Искандер?

– Помнишь, я позвонил тебе в Москву, ты был вялый, как непросушенная вобла. Человек твоего склада в таком состоянии беззащитен: он не заметит приблизившуюся опасность только потому, что не захочет угадывать! Да и не нравится мне, когда друзья впадают в состояние тупой безнадеги. Потому, когда возникла необходимость у одного здешнего... даже не знаю, как назвать, пусть будет деловой человек, в услугах незаурядного охранника, я порекомендовал тебя.

Думаю, не ошибся. Там очень особый случай.

Зубров прищурился, пристально посмотрел на Данилова:

– Да ты опять меня не слушаешь?

– Охмелел.

– Нет. Просто таких, как ты, слова только отвлекают от постижения смысла.

– Слова вообще лукавы. Иное дело – музыка. Или – цвета. Зубров вздохнул, чуть наклонил голову набок, произнес раздумчиво:

– Знаешь, Данилов, что странно... Богом или природой, а тебе отмерено с лихим избытком. А ты печален, как звездный странник.

– Избыток уж больно лихой.

– Чего тебе не хватает, старый?

– Любви.

– Это вопрос не ко мне. А поелику касается несовершенства мира, с одной бутылки мы эту бестолочь не разъясним. Зубр задумался, позванивая в бокале с соком кубиками льда.

Знаешь, старый, какое удовольствие самое дорогое? Даже не глупость: наивность! Человечек бывает убийственно горд: не желает опускаться до гнусности жизни; он, видите ли, «выше этого». Что в итоге?

– Это ты меня воспитываешь?

– Это я вообще.

– Ты путаешь наивность и искренность.

– Да? И в чем разница?

– В возрасте. – Данилов улыбнулся:

– Согласись, хороший старый «Камю» вовсе не наивен. Но – искренен. Ведь «искренность» – от слова «искра». Это то, что зажигает своим теплом. Если нет тепла – не может случиться и такого чуда, как любовь.

– Да ты поэт.

– Как все мы.

– 'Не говори мне о любви, о ней все сказано...' – напел Сашка, добавил хмуро:

– О любви не надо. Мы не понимаем женщин, как и они нас. Мы – как разнополюсные магниты: притяжение – есть, все остальное – от лукавого... С теткой даже говорить невозможно: слова мы употребляем те же, а смысл в них вкладываем разный. Абсолютно. Вот и получается: каждый говорит о своем, и есть лишь видимость понимания и диалога, а на самом деле – два монолога, два одиночества, и никуда никогда от этого не уйти. Да и не нужно их понимать, нужно просто любить.

– Может, это и есть настоящее понимание?

– До поры. Только до поры. А настоящего понимания нет, не было и не будет.

Разве что в романах. Потому и люблю литературу: она по-доброму лжива и тем – мудра.

Господа! Если к правде святой Мир дороги найти не умеет, Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой!

Вот, пришло в голову... Какая-то пошлая, затасканная цитата. Не помнишь откуда?

– Из Пьера Жана Беранже. «Безумцы».

– Точно, безумцы. Все мы. Вот порой смотрю я на здешние Звезды, на это небо, и звуки ночного города слышу, города чужого, немилого, и приходит мысль: кто я? Что нужно мне здесь? Где мой дом?

– Ты тоже загрустил, боец.

– Это из-за тебя. Ты умеешь слушать. – Зубров вздохнул. -. Люди, когда вспоминают детство, светлеют душой: их дом там. Я тоже – светлею. И вспоминаю маленький городок Борисоглебск, и детский дом, и ровные ряды наших кроваток...

Что еще? Как меня наказывали совсем маленьким за то, что не желал я жрать тот молочный кисель, который и молочным был только по названию... Давился, воспитательница силком впихивала в меня эту скользкую белесую массу, и желудок сводило от отвращения... А вообще – голодно было, директорша-крыса воровала, вот и был для нас главный человек – уборщица баба Клава: она на свои хлеб покупала, сушила на плите черные сухарики и нас подкармливала. Ничего не помню вкусней. Черный сухарик, да с солюшкой... – Сашка улыбнулся, но улыбка его вышла совсем невеселой. – Все это и есть Родина.

А помнишь, как под Кандагаром томились?.. Рассказать, что на войне самое тошное – ведь не поверят, не романтично... А там – тупая до безнадеги скука, нескончаемая, изо дня в день, из месяца в