Колесничук сказал:
– Молодой человек, подождите. А расписка?
– Верно!
Молодой человек быстро пересчитал деньги, написал расписку на клочке бумаги, который дал ему Колесничук, и исчез так же внезапно, как и появился.
Все это произошло с такой быстротой и четкостью, что Колесничук не сразу пришел в себя от неожиданности. Когда же он очнулся, то вдруг спохватился, что ничего не успел узнать о Раисе Львовне. Как был, без пальто и шапки, он выбежал на улицу, чтобы вернуть молодого человека. Но его уже и след простыл.
В лицо Колесничуку ударил жгучий ледяной ветер, хлынувший откуда-то сверху, с крыши. Облака пурги в смятении бежали по Дерибасовской улице, обгоняя друг друга. Бешеный норд-ост со свистом точильного камня резал углы, врывался в проломы разрушенных домов, в зияющие дыры окон, гнул катальпы и трепал их черные стручки, длинные, как шнурки ботинок. И среди этого белого хаоса, окутавшего город, одна за другой скользили мутные тени людей, которые, еле удерживаясь на ногах, согнувшись, шли против ветра, таща за собой салазки с домашним скарбом и закутанными детьми. Это были евреи, по приказу военного командования идущие на Пересыпь, в гетто. Они шли покорно, одни, без конвоя.
Весь засыпанный снегом, с обледеневшими ресницами и усами, Колесничук вернулся в свой полутемный магазин. Не вытирая лица, он сел на стул возле маленькой, вишнево раскаленной железной печки. Он поставил локти на колени, опустил голову на руки, закрыл веки. Перед его глазами в темноте плавали огненные отпечатки раскаленной заслонки. Он готов был плакать. Только что он видел человека 'оттуда' - настоящего, хорошего, советского человека. С каким наслаждением он слушал его свободный, решительный голос! Он читал бесстрашную мысль, написанную на его оживленном, прекрасном, поистине человеческом лице. Он пожал крепкую руку с резкими линиями, в которые въелась пыль катакомб. Ему передали оттуда пламенный боевой привет. В этом привете ему слышался также и голос Раечки. И вот он снова один, в своей добровольной тюрьме, окруженный какими-то дурацкими самоварами, по которым бегают угрюмые отражения печки, а вокруг - буря, шторм, белые привидения вьюги, косо несущиеся по искалеченным улицам, и море, замерзшее до самого горизонта.
Как бы желая продлить чувство общения с далекими друзьями, он прочитал расписку: 'Получено от Георгия Никифоровича, господина Колесничука, наличными столько-то оккупационных марок. Леонид Кухаренко', спрятал ее в шкатулку - и снова остался один. Но теперь он уже не чувствовал себя таким безвыходно одиноким. В его жизни появилась цель: он получил прямое боевое задание, и он выполнит его со всей аккуратностью и добросовестностью, которыми всегда отличался на работе.
33. ШКАФ ФИРМЫ БЕРНГАРДТ
Не прошло и месяца, как в магазин снова неожиданно вошел человек в знакомом пальто, в знакомом пыжиковом треухе с тесемочками и в новых галошах, которые на этот раз не были залеплены снегом, а сверкали, как брильянтовые, от воды ранней оттепели. Бегло окинув пустой магазин подозрительным, прищуренным взглядом, он подошел к прилавку, за которым праздно томился Колесничук, поставил на прилавок локоть и протянул руку, не вполне отмытую от въевшейся в нее земли.
– Как живешь, старик? Что-то я не замечаю, чтобы твой универмаг ломился от покупателей, - весело сказал он, снимая с мокрой, вспотевшей головы шапку и расстегивая воротник пальто. - Фу, совсем запарился! Я думал, что у вас наверху еще зима, а оказывается, уже потекло. Совсем весна!
Это был Черноиваненко.
– Тю, ты! - просияв, воскликнул Колесничук. - А мне показалось, это опять тот самый чудак Кухаренко, который приходил в прошлый раз. Смотрю - и не узнаю. То же самое пальто, тот же самый чепец…
– Пальто и чепец специальные, для выхода в город. Один на всех. А 'чудак Кухаренко' - это наш Леонид Цимбал… Слушай, тебе еще не пора запирать на обед свою погребальную контору?
– Можно, - сказал Колесничук.
Он запер входную дверь и повесил картонку с надписью на немецком языке: 'Заперто'. После этого они удалились в маленький чулан позади магазина.
Черноиваненко с наслаждением снял пальто и галоши. Он до того запарился на жарком предвесеннем солнышке, что его гимнастерка пропотела на спине и под мышками и даже слегка дымилась. Они уселись на ящиках и закурили, поглаживая друг друга по колену. Это было сдержанное выражение радости, которую они испытывали, видя друг друга живыми и здоровыми. Они немного помолчали, этим и закончилась сентиментальная часть их встречи.
– Ну, Шора, - сказал Черноиваненко, - во-первых, большое тебе спасибо за копирку, ленты, бумагу, аккумуляторы. И за гроши, конечно. Но главное - за аккумуляторы. Ты нам очень помог. Еще раз спасибо! - Он привстал и, сделав серьезное лицо, крепко пожал руку Колесничуку. - И, во-вторых, имеется для тебя приятный сюрприз.
Черпоиваненко полез в нагрудный карман гимнастерки. Сердце Колесничука ёкнуло.
– Получай! - И Черноиваненко протянул Колесничуку клочок серой, грубой бумаги, сложенной вчетверо.
Пальцы Колесничука дрожали, когда он разворачивал записку. Там было всего три слова, напечатанных на пишущей машинке без знаков препинания: 'Люблю тоскую Рая'.
Глаза Колесничука наполнились слезами.
Черноиваненко стоял перед ним, расставив ноги, и держал зажженную спичку. Колесничук понял. Он посмотрел на Черноиваненко жалобными глазами. Но Черноиваненко отрицательно замотал головой. Тогда Колесничук в последний раз приложил бумажку, пропитанную сырым запахом подземелья, к черным усам, сунул ее в пламя и отвернулся. Ему больно было смотреть, как она горит… Она догорела дотла. Пепел упал, и незаметный сквознячок поволок его по полу.
– Чудак человек, чего ж ты расстраиваешься? - сказал Черноиваненко и ласково погладил Колесничука по плечу. - Не журись! Живы будем - побачитесь. - И вдруг, несмотря на всю серьезность минуты, фыркнул, не в силах удержаться от смеха, и махнул рукой: - А ну тебя на самом деле, с твоими усами! Не могу на них равнодушно смотреть. Они мне мешают сосредоточиться.
– А что, скажешь - плохие усы? - несколько обидчиво спросил Колесничук.
– Нет, зачем! Шикарные! Но лично меня они прямо-таки пугают. Жуть!
– Ну, дорогой мой, - сухо сказал Колесничук, - чем критиковать мои усы, лучше бы посмотрел на свое пальто.
– А что? - встревожился Черноиваненко. - Чем плохая вещь? В этом пальто у меня вполне подходящий вид. Приличный господин из бывших советских, поступивших на службу к оккупантам, - хоть сейчас вешай за измену родине. Скажешь - нет?
– Очень возможно. Только оно слишком измято. Вы его там у себя когда-нибудь гладите?
Черноиваненко развел руками:
– Утюга не захватили. В том-то и дело! Кстати, в твоем грандиозном торговом предприятии не найдется какого-нибудь подходящего утюга?
– Чего-чего, а утюгов и ступок сколько угодно, - печально заметил Колесничук.
– Так я захвачу с собой один утюжок. Ты мне напомни.
– Добре. Можешь их забирать хоть все. А еще лучше - я тебе подберу какое-нибудь более подходящее для сезона пальто и шляпу, а это оставь на комиссию. Может быть, найдется какой-нибудь обезумевший чудак и купит.
– Хорошо. Буду уходить - подбери… А теперь так, - сказал Черноиваненко и стал, по своему обыкновению, расхаживать взад и вперед по чулану, опустив голову. - На днях мы записали переданный по
